Был март, затасканный до черных дыр на снегу. Я шла на интервью вместо другого человека и отчетливо чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У меня в руках был список вопросов, первые пять я выучила наизусть. Я теребила этот лист в пальцах так долго, что протерла в нем дыры.
Я вошла в очень чистый подъезд, стащила шапку, размотала шарф. За мной остались лужи на полу. И в лифте натекло. И в коридоре. Я представила, что сейчас вытеку - и все, с концами. Будет грязная сопливая лужа, потом ее вытрут. Ну и славно.
Дверь открыла женщина, с которой мне предстояло беседовать.
[Spoiler (click to open)]
- Что у вас с лицом? - хмуро спросила она, не здороваясь.
Этот вопрос внезапно выбил меня из колеи. Я смотрела на нее и не знала, что отвечать. Вообще-то я привела себя в порядок перед тем, как выйти из дома. Я даже репетировала улыбку, и получалось, по-моему, убедительно. Но вот человек, который видит меня впервые, сходу определяет, что дела мои плохи. Вряд ли она настолько проницательна. Значит, дело во мне.
Надо было как-то оправдаться.
- День выдался тяжелый, - сказала я, сделав над собой усилие. Часы где-то в глубине квартиры прокуковали десять утра. У меня не день выдался тяжелый, а год, но новость о том, что это явственно отражается на моем прекрасном молодом лице, ввергла меня в панику. Как если бы я весь этот год проходила с табличкой «подайте на домики для бездомных поросят». Эмоциональная побирушка. Я вдруг начала понимать необъяснимую мягкость в отношении ко мне некоторых коллег.
- Вы что, сейчас заплачете? - подозрительно спросила женщина.
Я помотала головой и выпрямила спину. «В любой непонятной ситуации выпрямляй спину», - говорила бабушка, не совсем так, но близко.
- Ну я же вижу, - сердито сказала женщина. - Что вы мне подбородок-то выпячиваете? Господи, да что вы все какие нервные, молодежь! Ничего же страшного не случилось! Сколько вы так ходите - пару часов?
Пару часов?
- Не вздумайте реветь! - предупредила она. - Выставлю!
Я сползла на пол и заревела. И по сию пору этот факт является одним из самых позорных в моей биографии. Я рыдала в квартире незнакомого человека, хотя одним из негласных правил нашей семьи был категорический запрет на слезы при посторонних. Мы не плакали в больнице, не плакали на похоронах, я не плакала, когда мыла чужих старух, вытаскивая их с нянечкой из палаты - опухших, полуживых, дурно пахнущих - чтобы мне разрешили помыть мою собственную. Бабушка волновалась, спрашивала, когда придет муж. Я не плакала. «Держи спину». Дедушка скоро вернется, повернись-ка, вот здесь не намылили.
Женщина выругалась довольно грубо и ушла. Потом в меня что-то вливали почти силой, что-то презрительно говорили о несчастной любви, какая несчастная любовь, что за глупости, я всегда была счастлива, меня всегда любили, но это в какой-то момент оказалось не важно.
- Встаньте, - брезгливо сказала женщина, когда прошло очень много времени. - Отдайте стакан. Да отдайте же, что вы вцепились! Идите в ванную! Умойтесь! И прекратите дрожать.
Она подняла меня и подтолкнула в спину. Я обнаружила, что иду в одних носках. И без куртки. Когда она успела снять с меня ботинки и куртку, я совершенно не понимала. Коридор был длинный, шагов десять, и меня шатало так, что я передвигалась от стены к стене красивым зигзагом.
- Если упадете, поднимать не буду! - предупредили сзади. - Я вам не нанималась.
Я просипела, что не упаду. Это была правда. Впервые за долгое время я чувствовала свое тело. Эта женщина имела полное право ни о чем меня не спрашивать, сделать вид, что все в порядке, что к ней каждое утро заходят девушки со скомканными лицами, но она спросила, и я расценила это как участие. Почему-то именно от человека, о котором ходила слава существа недоброго и весьма нетерпимого, это участие было очень значимо.
К шестому шагу я прямо-таки окрепла. У меня вдруг свело живот от голода, я жутко захотела есть. Если попросить у нее кусок хлеба, подумала я, она не откажет.
Я открыла дверь в ванную комнату, внутри уже горел свет, и в зеркале увидела свою распухшую физиономию, зверски перепачканную чернилами.
Сначала я даже не поняла, что это. Потом вспомнила: вопросы для интервью! Записанные жирной шариковой ручкой. Размокшие под снегом. Оставившие следы на пальцах, которыми я провела по лицу, разматывая шарф.
Она спросила, что у меня с лицом, потому что к ней явилась замарашка. Вот и всё.
- Вы что, опять рыдаете? - возмутились из-за двери.
Я сквозь икоту выдавила, что нет.
Не было никакого участия. Меня никто не жалел, не считал нужным проявить заботу. Она просто выразила недовольство тем фактом, что к ней прислали чумазую девицу.
Если доброта подняла меня на ноги, то отсутствие доброты прочно утвердило в этом положении. Парадоксально, но факт. Никогда не знаешь, что тебя добьет, а что наоборот. Я отмыла лицо и вышла из ванной.
- Куртка ваша там! - она ткнула, где именно.
- Интервью, - сказала я.
Она засмеялась.
- Интервью, - повторила я. - Без него не уйду.
Десять минут мы препирались. Возможно, если бы я попросила смиренно, она бы согласилась. Но я бодалась с ней как последняя овца, я мотала головой, била копытом и блеяла довольно твердо, что она должна ответить на вопросы, что мы договаривались, не имеете права, подведете людей. В конце концов я ей надоела.
- А ведь вы мне вначале показались милой! - осуждающе заметила она.
У меня забурчало в животе. Мной овладело какое-то бесшабашное состояние, когда не то что море по колено, но и горы по локоть.
- У вас хлеб есть?
- Что? Хлеб? При чем здесь хлеб?
- Есть или нет?
- Я не ем хлеба!
- Тогда суп! - брякнула я.
Разумеется, меня выставили. Но чем больше она злилась, тем тверже я вставала на ноги. К концу разговора я смеялась. Первый раз за много времени, если не считать истеричного хрюканья в ванной.
- Вы наглая! - сказала она мне напоследок.
Я ухмыльнулась. Я так долго не знала, какая я, так долго вместо меня ходил кто-то, состоявший из горя, страха и усталости, что малейшая определенность радовала. Значит, наглая, но поначалу милая. Уже что-то. Из этого можно было выращивать себя заново.
Но когда я уже спускалась по лестнице, она крикнула сверху:
- Что у вас случилось?
У меня умер дедушка, - сказала я, задрав голову, - а бабушка так сильно любила его, что сошла с ума, в буквальном смысле. Она прожила еще целый год, это очень много, мы сами чуть с ума не сошли, нет, пожалуй, все-таки сошли немного, у нас очень сильны семейные связи, мы тесно привязаны друг к другу. Ее забрали в больницу, там было невыносимо, я оказалась не готова к тому, что увидела, я никогда не знала, что люди могут жить и умирать так ужасно, мне совсем мало лет, я просто дурочка, я ничего не умею, кроме как держать спину, и даже это, как выяснилось, не очень успешно.
Я ничего не сказала ей, конечно.
- За интервью зайдете завтра, - крикнула она. - Пусть пришлют другого, не вас. А вы - идиотка.
Значит, милая, наглая и идиотка.
Довольно много лет уже прошло. Во мне, кажется, мало что изменилось, разве что наглость закончилась. Женщина еще жива, она глубокая старуха с плохим характером.
Когда-то я вспоминала ее каждый день со смешанным чувством благодарности и стыда. Потом все реже. Потом благодарность ушла, остался только стыд. Потом стало наоборот.
А потом я её забыла. Когда дни опять начались новые, каждый день - новый.