Как-то раз меня пригласили в московскую библиотеку на встречу детских писателей. Один из них должен был читать свои произведения. А я, надо сказать, неравнодушна к детским писателям. Они в большинстве своем циничные выродки, я таких люблю. Вот и пошла.


И ведь не то чтобы я была совсем отсталая женщина. Феллини обсудить могу, Тальятелле. Но в библиотеке дыхание культуры заставляло ощутить себя немытым питекантропом, ковыряющим в зубах чужим ребром.

Во-первых, фотографии. Библиотека проводила выставку известного фотохудожника на тему "Моя святая Русь". Полсотни снимков, каждый размером с окно.

Там было всё: золотые купола, белые церквушки, беззубые старушки с умильными морщинистыми лицами, могучие казаки в шароварах, девицы в ромашковых венках, волоокие буренки, пшеничные колосья, обязательная капля росы на траве, в которой сверкает солнечный луч, – в общем, весь тот разлюлималинистый трэш, которым заваливают фотостоки сотни владельцев кэнонов и никонов, не ведающих стыда.

Во-вторых, стихи.

Художник умел не только фотоаппаратом. Он ещё знал за поэзию. Каждый снимок сопровождался двустишием. Например, под фотографией зимней речки было написано:

О родина! Ты вся во льду! И я в бреду к тебе иду,
И блики ласково сияют, и прямо в сердце проникают.

А под морщинистой старушкой –

С годами мудрость накопила, в душе сокровища любви.
И пусть бедны ее ладони, ты не стесняясь обними.

У меня в принципе нервная система как у хомяка. Или этих, которые от стресса всю шерсть сбрасывают и копытами делают брык. Шиншиллы. С возрастом еще как-то устаканилось, всё-таки трехразовое кормление – великая вещь. А тогда ещё остро на все реагировала, особенно если в непосредственной близости берёзы и старушки мироточат.

В общем, я себя там чувствовала как пациент инквизиции на процедуре экзорцизма. И единственный луч надежды светил мне во всей этой сусальности – повесть детского писателя, которую автор вот-вот должен был начать читать вслух.

Тут нас как раз и созвали. Рассадили кружочком. В центр вышел красивый мужчина при галстуке. Все притихли.
– Сегодня, – говорит мужчина, – я почитаю вам свой новый роман. Он носит религиозно-сексуальный характер. Экспериментальная проза.

Я в этот момент что-то сказала. Ну то есть как сказала… звук издала. Это был такой очень концентрированный звук. Как если бы Эдмону Дантесу объявили, что ближайшие двадцать лет он проведет в тюрьме, его отец умрет от голода, а его возлюбленная выйдет замуж за конченого урода, и у него не будет детей, а ещё его сбросят в море, но не поплавать, а в мешке для трупов, – так вот, если утрамбовать всё то, что сказал бы по этому поводу Эдмон Дантес, в одно надрывное кряканье, то как раз получился бы этот звук.

Дело в том, что я человек довольно старомодных убеждений. Местами прямо-таки пуританских. Поймите меня правильно: если бы Фельтону миледи станцевала тверк, он бы тоже не обрадовался, хотя казалось бы. Я не люблю, когда мне вслух читают романы религиозно-сексуального характера.

– Иннокентий предавался своей страсти, елозя по ноге избранницы, – с выражением произнёс чтец. – Няня смеялась, краснела, отталкивала Иннокентия, но порочный младенец не отступал. Либидо его, уже вполне мужское, требовало удовлетворения.

Брык.

Следующие двадцать минут я провела в каталептическом ступоре. Изредка из внешнего мира сквозь заслон пробивались фразы «её мраморные ляжки отняли у него дар речи» и «он взялся бестрепетной рукой». У окружавших меня людей лица были до того безмятежные, как будто в их домашней азбуке на букву К был нарисован куннилингус, а на Л – лубрикант.

Нет, я хочу, чтобы вы это представили.

Библиотека. Люстры. Шторы. Развязные гомосексуалисты заманивают Иннокентия в тенеты запретной любви. Студентки беспорядочно спариваются с преподавателями. А вокруг со стен колосится родина. Слезятся старушки. Посмеиваются казаки. Целомудренно сверкает роса.
И блики ласково сияют, и прямо в сердце проникают.

К тому моменту, когда чтец закончил первые три главы, я ощущала себя монашкой в логове демонстративных бэдээсэмщиков. В перерыве я выбралась из зала, пошатываясь и бормоча «Фрикции, фрикции! Лямур де труа!» и мимо казаков и девственниц (тьфу, черт; девиц! девиц!) добралась до выхода.
– Ты лошадка? – спросила кроткая старушка-гардеробщица.
Тут я озверела.
– Нет, – говорю, – не лошадка! Конь, блин, Екатерины Великой.
Гардеробщица, видимо, встречала в храме просвещения и не таких дебилов.
– Была шапка? – терпеливо повторила она.

Я покраснела, схватила шапку и выскочила на улицу.

По улице шла компания крепко подвыпивших людей. Они не употребляли слов "дефлорация" и "адюльтер", а употребляли другие, гораздо более простые слова, в том числе даже и односложные. Некоторое время я шла за ними, наслаждаясь звучанием знакомой с детства речи. Потом вспомнила про шапку, лошадь и гардеробщицу и заржала так, что распугала всех алкашей.

Меня тут спросили, отчего я ничего не скажу о Дне Писателя.
Ну, собственно, вот.