Category: здоровье
Category was added automatically. Read all entries about "здоровье".
кукурузник
С френдессой, посмотревшей новый «Форсаж», заспорили о достоинствах актрисы Мишель Родригес. Я не люблю Мишель Родригес. Френдесса говорит: она сильная женщина, коня останавливает, тушит избы, зубы рвёт без наркоза голыми пальцами. Такая, говорит, всегда пригодится в хозяйстве.
А я вот думаю: все эти женщины, которые коня на скаку останавливают – зачем они это делают? Бежал конь, никому не мешал, проветривал плюсны. Вдруг его хрясь – и коромыслом в ухо. Или за гриву и мордой в сугроб. Или копыта подсекли, я не очень представляю, как у таких женщин всё происходит.
С избами, кстати, то же самое.
( Collapse )
А я вот думаю: все эти женщины, которые коня на скаку останавливают – зачем они это делают? Бежал конь, никому не мешал, проветривал плюсны. Вдруг его хрясь – и коромыслом в ухо. Или за гриву и мордой в сугроб. Или копыта подсекли, я не очень представляю, как у таких женщин всё происходит.
С избами, кстати, то же самое.
( Collapse )
весна
Сначала на подоконнике возникла муха с бородатыми ногами, затем, деликатно погудев, вошёл в форточку шмель, и наконец на шторе обнаружилась дрожащая божья коровка. В ответ на предложение полететь-на-небо-принести-нам-хлеба обмочилась. Это паломничество насекомых наводит на мысль, что тепла ещё долго не будет.
На улице толкается ветер. Пылевые смерчи носятся по тротуару, встречная собака колли парусит всем телом. И посреди летящих оберток, окурков, сухих листьев, обрывков рекламных листовок и пивных крышек стоит невозмутимый дворник и созерцает мусорную вакханалию. Идеальная модель для памятника освобождённому Сизифу: камень валяется под ногами, а плешивый Сизиф сворачивает самокрутку и беззлобно сплёвывает на горный склон.
Пока рассматривала божью коровку, вспомнила, как один дедушкин знакомый перенес урологическую операцию и на вопросы о здоровье полюбил отвечать «струя крепчает!», чем вводил в смущение женщин-коллег. Продолжалось это до тех пор, пока его случайно не услышала жена.
– Хоть что-то у тебя крепчает! – прошипела она, и с тех пор коллега на вопросы о здоровье краснел и говорил, что спасибо, всё хорошо, и шрам больше не тревожит, и вообще самочувствие отличное.
В пасхальную ночь за окном услышала тихий нежный перезвон колоколов. Изумилась, посмотрела на часы – начало второго. Прежде по ночам никогда не звонили, даже на большие праздники.
Сперва мне подумалось, что бить сейчас в колокола не совсем гуманно, ведь по соседству с храмом жилые дома, где спят люди. Но перезвон был так прекрасен, что я невольно отвлеклась от сочувствия разбуженным бедолагам. Он плыл издалека и в то же время звучал рядом, наполняя всю комнату, и чем дольше я слушала, тем радостнее мне становилось. Не знаю, как лучше объяснить, но в его однообразной мелодичности и в самом деле была радость, а ещё прощение всем, и обещание, что смерти не будет, а раз так, думала я, благоговейно внимая ангельским звукам, пусть звонят когда хотят, потому что для этой вести нет неподходящего времени.
Колокола всё пели и пели, разгоняя тьму. Я зашла на кухню, чтобы открыть окно, и обнаружила, что всё это время звенела батарея бутылок на холодильнике.
Три виски, три коньяка, два хереса и пиво. Я проникалась благодатью под звон непочатого бухла.
Каждый раз в таких случаях вспоминаю фразу, что человек есть устройство по переработке треша в царствие небесное. Она не об этом, но и об этом тоже.
На улице толкается ветер. Пылевые смерчи носятся по тротуару, встречная собака колли парусит всем телом. И посреди летящих оберток, окурков, сухих листьев, обрывков рекламных листовок и пивных крышек стоит невозмутимый дворник и созерцает мусорную вакханалию. Идеальная модель для памятника освобождённому Сизифу: камень валяется под ногами, а плешивый Сизиф сворачивает самокрутку и беззлобно сплёвывает на горный склон.
Пока рассматривала божью коровку, вспомнила, как один дедушкин знакомый перенес урологическую операцию и на вопросы о здоровье полюбил отвечать «струя крепчает!», чем вводил в смущение женщин-коллег. Продолжалось это до тех пор, пока его случайно не услышала жена.
– Хоть что-то у тебя крепчает! – прошипела она, и с тех пор коллега на вопросы о здоровье краснел и говорил, что спасибо, всё хорошо, и шрам больше не тревожит, и вообще самочувствие отличное.
В пасхальную ночь за окном услышала тихий нежный перезвон колоколов. Изумилась, посмотрела на часы – начало второго. Прежде по ночам никогда не звонили, даже на большие праздники.
Сперва мне подумалось, что бить сейчас в колокола не совсем гуманно, ведь по соседству с храмом жилые дома, где спят люди. Но перезвон был так прекрасен, что я невольно отвлеклась от сочувствия разбуженным бедолагам. Он плыл издалека и в то же время звучал рядом, наполняя всю комнату, и чем дольше я слушала, тем радостнее мне становилось. Не знаю, как лучше объяснить, но в его однообразной мелодичности и в самом деле была радость, а ещё прощение всем, и обещание, что смерти не будет, а раз так, думала я, благоговейно внимая ангельским звукам, пусть звонят когда хотят, потому что для этой вести нет неподходящего времени.
Колокола всё пели и пели, разгоняя тьму. Я зашла на кухню, чтобы открыть окно, и обнаружила, что всё это время звенела батарея бутылок на холодильнике.
Три виски, три коньяка, два хереса и пиво. Я проникалась благодатью под звон непочатого бухла.
Каждый раз в таких случаях вспоминаю фразу, что человек есть устройство по переработке треша в царствие небесное. Она не об этом, но и об этом тоже.
секатор
– Вася! – говорю я. – Где секатор?
Накануне мы сражались с терновником. Куст этот озверевший прёт на Васин огород. У куста щупальца, как у ктулху, у него в подбрюшье сухие кишки крепко сросшихся веток. По ночам из его зарослей раздается странный хруст, вызывающий в воображении неприятный образ сработавшей мышеловки. Птица падает замертво, пролетая над ним, и ни костей потом не найти, ни перьев.
А мы были воины света. Поющие в терновнике, вот кто были мы с Василием, и орали боевую песню "Мы лёд под ногами майора".
Но нынче второй день битвы. А секатора с ручками, обмотанными изолентой, нигде нет.
– Вася! – говорю я. – Где секатор?
( Collapse )
Накануне мы сражались с терновником. Куст этот озверевший прёт на Васин огород. У куста щупальца, как у ктулху, у него в подбрюшье сухие кишки крепко сросшихся веток. По ночам из его зарослей раздается странный хруст, вызывающий в воображении неприятный образ сработавшей мышеловки. Птица падает замертво, пролетая над ним, и ни костей потом не найти, ни перьев.
А мы были воины света. Поющие в терновнике, вот кто были мы с Василием, и орали боевую песню "Мы лёд под ногами майора".
Но нынче второй день битвы. А секатора с ручками, обмотанными изолентой, нигде нет.
– Вася! – говорю я. – Где секатор?
( Collapse )
к этому вашему так называемому
– ...а жизнь, Лёня, не имеет никакого отношения к этому вашему так называемому счастью.
Я резко останавливаюсь и ищу глазами, откуда это донеслось.
Вокруг парк. В глубине парка больница. В больнице лежит моя бабушка. Она не узнаёт меня, но помнит, что я существую. Поэтому иногда она спрашивает, когда вернётся Алёна. "Скоро, бабушка, – успокаиваю, – скоро". Спустя месяц начинаю ловить себя на том, что задаю этот вопрос уже сама себе, в рабочем, так сказать, порядке. Смотрю в зеркало, вижу там кого-то хоть и с неуловимо знакомыми чертами, но глобально – бесповоротно чужого, и спрашиваю его в тревоге: а когда вернётся Алёна?
И в точности как и бабушка подозреваю, что в ответ мне врут.
– Покрути мне ещё мозги напоследок, - язвительно советует в ответ тот, кого назвали Лёней.
Два старика на соседней аллее.
Её я знаю. Она лежит в бабушкиной палате. Из тех женщин, которые, завидев в дверях Смерть, вздёргивают все свои три подбородка и очень убедительно просят: "Голубушка, будьте любезны, наденьте бахилы. Не люблю грязь". Тяжелая, грузная, всегда устремлённая вперёд – ледокол Красин в китайских тапочках.
Муж у неё сухой кузнечик, насмешливый и какой-то очень лёгкий. Не идёт, а парит в десяти сантиметрах над землей, живенько передвигая ногами только для вида, чтобы не смущать окружающих. Ни в больнице, ни на аллее не оставляет за собой следов. Шапочка на нём ядовито-розовая в полоску. Отродясь не видела таких дурацких шапок.
– Было б что крутить! - фыркает старуха. Получается у неё смачно, со вкусом. Хочется предложить ей сена, тёплое стойло и отскочить подальше, чтоб копытом не врезали.
А вот двигается еле-еле. Словно льды стиснули её большое неповоротливое тело и не выпускают, и колют, как тореадоры упавшего быка, пиками айсбергов.
Но она несгибаемая старуха. Медсестер шпыняет, с врачами разговаривает свысока, будто делает им одолжение. Снисходит, в то время как остальные лебезят и заискивают. Больных и всякую родственную шелуху вроде меня начисто игнорирует.
[читать дальше]
– Всю жизнь через тебя терплю унижения, – театрально горюет старичок.
– Хуже, чем эта шапка, я тебя не унижу! – парирует она. – Лёня! Сними!
– Лида! Иди нахер, – не меняя интонации предлагает он.
И оба вдруг начинают смеяться. Их смех похож на диковатое уханье и скрип. Так могли бы смеяться деревья или, допустим, энты перед решающей битвой с Мордором, когда уже ясно, что большинство поляжет в сражении.
Бабушка сидит на кровати и смотрит в никуда. Она постепенно оплывает, как воск в тепле, глаза по утрам у нее затягиваются корочкой, с каждым днём всё более твёрдой, как будто она больше не хочет смотреть наружу, хочет лишь закрыться от нас, чужих пугающих людей, законопатить щели, окуклиться и замереть. Я бережно протираю ей лицо ватными дисками, дойти до туалета – целая проблема, каждый раз это мучительно тяжкий поход, сорок девять шагов по больничному линолеуму до заветной двери, а обратно почему-то пятьдесят три. Не знаю, отчего обратно дольше.
– Когда вернётся Алёна?
– Скоро, бабушка, скоро.
Шесть старух в моей палате, пропахшей содержимым подгузников, несвежим бельём, затхлыми ртами, лекарствами, раздражением замотанных медсестёр. Я всё чаще чувствую себя седьмой.
Однажды наступает самый отвратительный день. День, когда всё идёт даже хуже, чем обычно. Мы едва не падаем по дороге в туалет, медсёстры орут на меня, бабушка плачет в испуге, я пытаюсь успокоить её и нарываюсь на её ярость. "Где Алёна? Не трогайте меня!"
Я всё-таки дотаскиваю её до палаты. Сто кило против моих пятидесяти: бабушка выигрывает этот бой ещё до сигнала рефери. Я стою, взмокшая, вцепившись в спинку панцирной кровати, тяжело дышу, и перед глазами у меня плавают красивые чёрные круги, густые как масло.
– Сутулишься! - строго замечают сзади. – Держи спину прямо.
Я рефлекторно выпрямляюсь прежде, чем успеваю понять, что произошло. Оборачиваюсь.
Целых три секунды бабушка смотрит на меня прояснившимися глазами и осуждающе качает головой. Это её любимое наставление, она вечно укоряла, что я не слежу за осанкой.
Если можно ошпарить счастьем, то со мной случается ожог девяноста процентов поверхности тела.
Я ещё ничего не знаю о том, что у таких больных бывают просветления, после которых часто наступает ухудшение. Мне понятно лишь одно: бабушка вернулась. Горячая волна толкает изнутри, я натыкаюсь взглядом на выросший в дверях ледокол Красин с зубной щеткой в руке и пытаюсь объяснить ему, что происходит, потому что такую огромную радость невозможно держать в себе.
– Узнала! - горячо говорю я, стараясь не расплакаться. – Она меня узнала! Она поправится?
Старуха бросает взгляд на мою бабушку, привалившуюся к стене и снова глядящую перед собой бессмысленно и кротко. Потом смотрит на меня.
– Обязательно поправится, – очень ласково и с такой абсолютной верой, что меня оставляют последние сомнения, говорит она и кладёт тяжёлую влажную руку мне на плечо. – Все поправятся.
Именно сдержанная ирония больше прочих эмоций соответствовала бы сказанному, но в голосе этой властной жёсткой старухи нет ни тени насмешки. Сила её убеждённости такова, что я верю во всё сразу. Конечно же, все поправятся! Непонятно, как я вообще могла в этом сомневаться.
Я обнимаю сначала её, потом бабушку, потом снова её, я тычусь как щенок, и она терпит, хотя вряд ли ей приятны мои объятия.
Этого заряда мне хватит на целый месяц. Даже несмотря на то, что неделю спустя старуха не выйдет утром в коридор, пропахший жидкой овсянкой.
Полагаю, ей удалось настоять на бахилах. Большой силы убеждения была женщина.
Её муж станет тяжело шаркать ногами по больничному истерзанному линолеуму, мигом спустившись на землю – воздушный шарик, привязанный к корме ледокола "Красин", который затонул.
Но пока все живы, и мы стоим в дверях, а бабушка смотрит в окно, где как будто специально для нас раздернули шторы и стало видно небо, заботливо отретушированное богом: золотое по краям, синее над головой.
кто-то должен все время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы
(с, Ася Анистратенко)
Я резко останавливаюсь и ищу глазами, откуда это донеслось.
Вокруг парк. В глубине парка больница. В больнице лежит моя бабушка. Она не узнаёт меня, но помнит, что я существую. Поэтому иногда она спрашивает, когда вернётся Алёна. "Скоро, бабушка, – успокаиваю, – скоро". Спустя месяц начинаю ловить себя на том, что задаю этот вопрос уже сама себе, в рабочем, так сказать, порядке. Смотрю в зеркало, вижу там кого-то хоть и с неуловимо знакомыми чертами, но глобально – бесповоротно чужого, и спрашиваю его в тревоге: а когда вернётся Алёна?
И в точности как и бабушка подозреваю, что в ответ мне врут.
– Покрути мне ещё мозги напоследок, - язвительно советует в ответ тот, кого назвали Лёней.
Два старика на соседней аллее.
Её я знаю. Она лежит в бабушкиной палате. Из тех женщин, которые, завидев в дверях Смерть, вздёргивают все свои три подбородка и очень убедительно просят: "Голубушка, будьте любезны, наденьте бахилы. Не люблю грязь". Тяжелая, грузная, всегда устремлённая вперёд – ледокол Красин в китайских тапочках.
Муж у неё сухой кузнечик, насмешливый и какой-то очень лёгкий. Не идёт, а парит в десяти сантиметрах над землей, живенько передвигая ногами только для вида, чтобы не смущать окружающих. Ни в больнице, ни на аллее не оставляет за собой следов. Шапочка на нём ядовито-розовая в полоску. Отродясь не видела таких дурацких шапок.
– Было б что крутить! - фыркает старуха. Получается у неё смачно, со вкусом. Хочется предложить ей сена, тёплое стойло и отскочить подальше, чтоб копытом не врезали.
А вот двигается еле-еле. Словно льды стиснули её большое неповоротливое тело и не выпускают, и колют, как тореадоры упавшего быка, пиками айсбергов.
Но она несгибаемая старуха. Медсестер шпыняет, с врачами разговаривает свысока, будто делает им одолжение. Снисходит, в то время как остальные лебезят и заискивают. Больных и всякую родственную шелуху вроде меня начисто игнорирует.
[читать дальше]
– Всю жизнь через тебя терплю унижения, – театрально горюет старичок.
– Хуже, чем эта шапка, я тебя не унижу! – парирует она. – Лёня! Сними!
– Лида! Иди нахер, – не меняя интонации предлагает он.
И оба вдруг начинают смеяться. Их смех похож на диковатое уханье и скрип. Так могли бы смеяться деревья или, допустим, энты перед решающей битвой с Мордором, когда уже ясно, что большинство поляжет в сражении.
Бабушка сидит на кровати и смотрит в никуда. Она постепенно оплывает, как воск в тепле, глаза по утрам у нее затягиваются корочкой, с каждым днём всё более твёрдой, как будто она больше не хочет смотреть наружу, хочет лишь закрыться от нас, чужих пугающих людей, законопатить щели, окуклиться и замереть. Я бережно протираю ей лицо ватными дисками, дойти до туалета – целая проблема, каждый раз это мучительно тяжкий поход, сорок девять шагов по больничному линолеуму до заветной двери, а обратно почему-то пятьдесят три. Не знаю, отчего обратно дольше.
– Когда вернётся Алёна?
– Скоро, бабушка, скоро.
Шесть старух в моей палате, пропахшей содержимым подгузников, несвежим бельём, затхлыми ртами, лекарствами, раздражением замотанных медсестёр. Я всё чаще чувствую себя седьмой.
Однажды наступает самый отвратительный день. День, когда всё идёт даже хуже, чем обычно. Мы едва не падаем по дороге в туалет, медсёстры орут на меня, бабушка плачет в испуге, я пытаюсь успокоить её и нарываюсь на её ярость. "Где Алёна? Не трогайте меня!"
Я всё-таки дотаскиваю её до палаты. Сто кило против моих пятидесяти: бабушка выигрывает этот бой ещё до сигнала рефери. Я стою, взмокшая, вцепившись в спинку панцирной кровати, тяжело дышу, и перед глазами у меня плавают красивые чёрные круги, густые как масло.
– Сутулишься! - строго замечают сзади. – Держи спину прямо.
Я рефлекторно выпрямляюсь прежде, чем успеваю понять, что произошло. Оборачиваюсь.
Целых три секунды бабушка смотрит на меня прояснившимися глазами и осуждающе качает головой. Это её любимое наставление, она вечно укоряла, что я не слежу за осанкой.
Если можно ошпарить счастьем, то со мной случается ожог девяноста процентов поверхности тела.
Я ещё ничего не знаю о том, что у таких больных бывают просветления, после которых часто наступает ухудшение. Мне понятно лишь одно: бабушка вернулась. Горячая волна толкает изнутри, я натыкаюсь взглядом на выросший в дверях ледокол Красин с зубной щеткой в руке и пытаюсь объяснить ему, что происходит, потому что такую огромную радость невозможно держать в себе.
– Узнала! - горячо говорю я, стараясь не расплакаться. – Она меня узнала! Она поправится?
Старуха бросает взгляд на мою бабушку, привалившуюся к стене и снова глядящую перед собой бессмысленно и кротко. Потом смотрит на меня.
– Обязательно поправится, – очень ласково и с такой абсолютной верой, что меня оставляют последние сомнения, говорит она и кладёт тяжёлую влажную руку мне на плечо. – Все поправятся.
Именно сдержанная ирония больше прочих эмоций соответствовала бы сказанному, но в голосе этой властной жёсткой старухи нет ни тени насмешки. Сила её убеждённости такова, что я верю во всё сразу. Конечно же, все поправятся! Непонятно, как я вообще могла в этом сомневаться.
Я обнимаю сначала её, потом бабушку, потом снова её, я тычусь как щенок, и она терпит, хотя вряд ли ей приятны мои объятия.
Этого заряда мне хватит на целый месяц. Даже несмотря на то, что неделю спустя старуха не выйдет утром в коридор, пропахший жидкой овсянкой.
Полагаю, ей удалось настоять на бахилах. Большой силы убеждения была женщина.
Её муж станет тяжело шаркать ногами по больничному истерзанному линолеуму, мигом спустившись на землю – воздушный шарик, привязанный к корме ледокола "Красин", который затонул.
Но пока все живы, и мы стоим в дверях, а бабушка смотрит в окно, где как будто специально для нас раздернули шторы и стало видно небо, заботливо отретушированное богом: золотое по краям, синее над головой.
кто-то должен все время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы
(с, Ася Анистратенко)
(no subject)
Однажды я была довольно несчастна, и мне предстояло брать интервью у относительно известной в нашем городе женщины. Так получилось, в общем, случайно. Это было время, когда все мои дни стали бэушные, застиранные, как плацкартная простыня, и нужно было мучительно проживать их раз за разом - какой-то ограниченный набор дней, например, "неделька". Я помнила умом, но не чувствами, что существовало время, когда каждый день был новый - подумать только, новый. Свеженький, с иголочки, не пользованный. Но мне таких дней больше не выпадало.
Был март, затасканный до черных дыр на снегу. Я шла на интервью вместо другого человека и отчетливо чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У меня в руках был список вопросов, первые пять я выучила наизусть. Я теребила этот лист в пальцах так долго, что протерла в нем дыры.
Я вошла в очень чистый подъезд, стащила шапку, размотала шарф. За мной остались лужи на полу. И в лифте натекло. И в коридоре. Я представила, что сейчас вытеку - и все, с концами. Будет грязная сопливая лужа, потом ее вытрут. Ну и славно.
Дверь открыла женщина, с которой мне предстояло беседовать.
[Spoiler (click to open)]
- Что у вас с лицом? - хмуро спросила она, не здороваясь.
Этот вопрос внезапно выбил меня из колеи. Я смотрела на нее и не знала, что отвечать. Вообще-то я привела себя в порядок перед тем, как выйти из дома. Я даже репетировала улыбку, и получалось, по-моему, убедительно. Но вот человек, который видит меня впервые, сходу определяет, что дела мои плохи. Вряд ли она настолько проницательна. Значит, дело во мне.
Надо было как-то оправдаться.
- День выдался тяжелый, - сказала я, сделав над собой усилие. Часы где-то в глубине квартиры прокуковали десять утра. У меня не день выдался тяжелый, а год, но новость о том, что это явственно отражается на моем прекрасном молодом лице, ввергла меня в панику. Как если бы я весь этот год проходила с табличкой «подайте на домики для бездомных поросят». Эмоциональная побирушка. Я вдруг начала понимать необъяснимую мягкость в отношении ко мне некоторых коллег.
- Вы что, сейчас заплачете? - подозрительно спросила женщина.
Я помотала головой и выпрямила спину. «В любой непонятной ситуации выпрямляй спину», - говорила бабушка, не совсем так, но близко.
- Ну я же вижу, - сердито сказала женщина. - Что вы мне подбородок-то выпячиваете? Господи, да что вы все какие нервные, молодежь! Ничего же страшного не случилось! Сколько вы так ходите - пару часов?
Пару часов?
- Не вздумайте реветь! - предупредила она. - Выставлю!
Я сползла на пол и заревела. И по сию пору этот факт является одним из самых позорных в моей биографии. Я рыдала в квартире незнакомого человека, хотя одним из негласных правил нашей семьи был категорический запрет на слезы при посторонних. Мы не плакали в больнице, не плакали на похоронах, я не плакала, когда мыла чужих старух, вытаскивая их с нянечкой из палаты - опухших, полуживых, дурно пахнущих - чтобы мне разрешили помыть мою собственную. Бабушка волновалась, спрашивала, когда придет муж. Я не плакала. «Держи спину». Дедушка скоро вернется, повернись-ка, вот здесь не намылили.
Женщина выругалась довольно грубо и ушла. Потом в меня что-то вливали почти силой, что-то презрительно говорили о несчастной любви, какая несчастная любовь, что за глупости, я всегда была счастлива, меня всегда любили, но это в какой-то момент оказалось не важно.
- Встаньте, - брезгливо сказала женщина, когда прошло очень много времени. - Отдайте стакан. Да отдайте же, что вы вцепились! Идите в ванную! Умойтесь! И прекратите дрожать.
Она подняла меня и подтолкнула в спину. Я обнаружила, что иду в одних носках. И без куртки. Когда она успела снять с меня ботинки и куртку, я совершенно не понимала. Коридор был длинный, шагов десять, и меня шатало так, что я передвигалась от стены к стене красивым зигзагом.
- Если упадете, поднимать не буду! - предупредили сзади. - Я вам не нанималась.
Я просипела, что не упаду. Это была правда. Впервые за долгое время я чувствовала свое тело. Эта женщина имела полное право ни о чем меня не спрашивать, сделать вид, что все в порядке, что к ней каждое утро заходят девушки со скомканными лицами, но она спросила, и я расценила это как участие. Почему-то именно от человека, о котором ходила слава существа недоброго и весьма нетерпимого, это участие было очень значимо.
К шестому шагу я прямо-таки окрепла. У меня вдруг свело живот от голода, я жутко захотела есть. Если попросить у нее кусок хлеба, подумала я, она не откажет.
Я открыла дверь в ванную комнату, внутри уже горел свет, и в зеркале увидела свою распухшую физиономию, зверски перепачканную чернилами.
Сначала я даже не поняла, что это. Потом вспомнила: вопросы для интервью! Записанные жирной шариковой ручкой. Размокшие под снегом. Оставившие следы на пальцах, которыми я провела по лицу, разматывая шарф.
Она спросила, что у меня с лицом, потому что к ней явилась замарашка. Вот и всё.
- Вы что, опять рыдаете? - возмутились из-за двери.
Я сквозь икоту выдавила, что нет.
Не было никакого участия. Меня никто не жалел, не считал нужным проявить заботу. Она просто выразила недовольство тем фактом, что к ней прислали чумазую девицу.
Если доброта подняла меня на ноги, то отсутствие доброты прочно утвердило в этом положении. Парадоксально, но факт. Никогда не знаешь, что тебя добьет, а что наоборот. Я отмыла лицо и вышла из ванной.
- Куртка ваша там! - она ткнула, где именно.
- Интервью, - сказала я.
Она засмеялась.
- Интервью, - повторила я. - Без него не уйду.
Десять минут мы препирались. Возможно, если бы я попросила смиренно, она бы согласилась. Но я бодалась с ней как последняя овца, я мотала головой, била копытом и блеяла довольно твердо, что она должна ответить на вопросы, что мы договаривались, не имеете права, подведете людей. В конце концов я ей надоела.
- А ведь вы мне вначале показались милой! - осуждающе заметила она.
У меня забурчало в животе. Мной овладело какое-то бесшабашное состояние, когда не то что море по колено, но и горы по локоть.
- У вас хлеб есть?
- Что? Хлеб? При чем здесь хлеб?
- Есть или нет?
- Я не ем хлеба!
- Тогда суп! - брякнула я.
Разумеется, меня выставили. Но чем больше она злилась, тем тверже я вставала на ноги. К концу разговора я смеялась. Первый раз за много времени, если не считать истеричного хрюканья в ванной.
- Вы наглая! - сказала она мне напоследок.
Я ухмыльнулась. Я так долго не знала, какая я, так долго вместо меня ходил кто-то, состоявший из горя, страха и усталости, что малейшая определенность радовала. Значит, наглая, но поначалу милая. Уже что-то. Из этого можно было выращивать себя заново.
Но когда я уже спускалась по лестнице, она крикнула сверху:
- Что у вас случилось?
У меня умер дедушка, - сказала я, задрав голову, - а бабушка так сильно любила его, что сошла с ума, в буквальном смысле. Она прожила еще целый год, это очень много, мы сами чуть с ума не сошли, нет, пожалуй, все-таки сошли немного, у нас очень сильны семейные связи, мы тесно привязаны друг к другу. Ее забрали в больницу, там было невыносимо, я оказалась не готова к тому, что увидела, я никогда не знала, что люди могут жить и умирать так ужасно, мне совсем мало лет, я просто дурочка, я ничего не умею, кроме как держать спину, и даже это, как выяснилось, не очень успешно.
Я ничего не сказала ей, конечно.
- За интервью зайдете завтра, - крикнула она. - Пусть пришлют другого, не вас. А вы - идиотка.
Значит, милая, наглая и идиотка.
Довольно много лет уже прошло. Во мне, кажется, мало что изменилось, разве что наглость закончилась. Женщина еще жива, она глубокая старуха с плохим характером.
Когда-то я вспоминала ее каждый день со смешанным чувством благодарности и стыда. Потом все реже. Потом благодарность ушла, остался только стыд. Потом стало наоборот.
А потом я её забыла. Когда дни опять начались новые, каждый день - новый.
Был март, затасканный до черных дыр на снегу. Я шла на интервью вместо другого человека и отчетливо чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У меня в руках был список вопросов, первые пять я выучила наизусть. Я теребила этот лист в пальцах так долго, что протерла в нем дыры.
Я вошла в очень чистый подъезд, стащила шапку, размотала шарф. За мной остались лужи на полу. И в лифте натекло. И в коридоре. Я представила, что сейчас вытеку - и все, с концами. Будет грязная сопливая лужа, потом ее вытрут. Ну и славно.
Дверь открыла женщина, с которой мне предстояло беседовать.
[Spoiler (click to open)]
- Что у вас с лицом? - хмуро спросила она, не здороваясь.
Этот вопрос внезапно выбил меня из колеи. Я смотрела на нее и не знала, что отвечать. Вообще-то я привела себя в порядок перед тем, как выйти из дома. Я даже репетировала улыбку, и получалось, по-моему, убедительно. Но вот человек, который видит меня впервые, сходу определяет, что дела мои плохи. Вряд ли она настолько проницательна. Значит, дело во мне.
Надо было как-то оправдаться.
- День выдался тяжелый, - сказала я, сделав над собой усилие. Часы где-то в глубине квартиры прокуковали десять утра. У меня не день выдался тяжелый, а год, но новость о том, что это явственно отражается на моем прекрасном молодом лице, ввергла меня в панику. Как если бы я весь этот год проходила с табличкой «подайте на домики для бездомных поросят». Эмоциональная побирушка. Я вдруг начала понимать необъяснимую мягкость в отношении ко мне некоторых коллег.
- Вы что, сейчас заплачете? - подозрительно спросила женщина.
Я помотала головой и выпрямила спину. «В любой непонятной ситуации выпрямляй спину», - говорила бабушка, не совсем так, но близко.
- Ну я же вижу, - сердито сказала женщина. - Что вы мне подбородок-то выпячиваете? Господи, да что вы все какие нервные, молодежь! Ничего же страшного не случилось! Сколько вы так ходите - пару часов?
Пару часов?
- Не вздумайте реветь! - предупредила она. - Выставлю!
Я сползла на пол и заревела. И по сию пору этот факт является одним из самых позорных в моей биографии. Я рыдала в квартире незнакомого человека, хотя одним из негласных правил нашей семьи был категорический запрет на слезы при посторонних. Мы не плакали в больнице, не плакали на похоронах, я не плакала, когда мыла чужих старух, вытаскивая их с нянечкой из палаты - опухших, полуживых, дурно пахнущих - чтобы мне разрешили помыть мою собственную. Бабушка волновалась, спрашивала, когда придет муж. Я не плакала. «Держи спину». Дедушка скоро вернется, повернись-ка, вот здесь не намылили.
Женщина выругалась довольно грубо и ушла. Потом в меня что-то вливали почти силой, что-то презрительно говорили о несчастной любви, какая несчастная любовь, что за глупости, я всегда была счастлива, меня всегда любили, но это в какой-то момент оказалось не важно.
- Встаньте, - брезгливо сказала женщина, когда прошло очень много времени. - Отдайте стакан. Да отдайте же, что вы вцепились! Идите в ванную! Умойтесь! И прекратите дрожать.
Она подняла меня и подтолкнула в спину. Я обнаружила, что иду в одних носках. И без куртки. Когда она успела снять с меня ботинки и куртку, я совершенно не понимала. Коридор был длинный, шагов десять, и меня шатало так, что я передвигалась от стены к стене красивым зигзагом.
- Если упадете, поднимать не буду! - предупредили сзади. - Я вам не нанималась.
Я просипела, что не упаду. Это была правда. Впервые за долгое время я чувствовала свое тело. Эта женщина имела полное право ни о чем меня не спрашивать, сделать вид, что все в порядке, что к ней каждое утро заходят девушки со скомканными лицами, но она спросила, и я расценила это как участие. Почему-то именно от человека, о котором ходила слава существа недоброго и весьма нетерпимого, это участие было очень значимо.
К шестому шагу я прямо-таки окрепла. У меня вдруг свело живот от голода, я жутко захотела есть. Если попросить у нее кусок хлеба, подумала я, она не откажет.
Я открыла дверь в ванную комнату, внутри уже горел свет, и в зеркале увидела свою распухшую физиономию, зверски перепачканную чернилами.
Сначала я даже не поняла, что это. Потом вспомнила: вопросы для интервью! Записанные жирной шариковой ручкой. Размокшие под снегом. Оставившие следы на пальцах, которыми я провела по лицу, разматывая шарф.
Она спросила, что у меня с лицом, потому что к ней явилась замарашка. Вот и всё.
- Вы что, опять рыдаете? - возмутились из-за двери.
Я сквозь икоту выдавила, что нет.
Не было никакого участия. Меня никто не жалел, не считал нужным проявить заботу. Она просто выразила недовольство тем фактом, что к ней прислали чумазую девицу.
Если доброта подняла меня на ноги, то отсутствие доброты прочно утвердило в этом положении. Парадоксально, но факт. Никогда не знаешь, что тебя добьет, а что наоборот. Я отмыла лицо и вышла из ванной.
- Куртка ваша там! - она ткнула, где именно.
- Интервью, - сказала я.
Она засмеялась.
- Интервью, - повторила я. - Без него не уйду.
Десять минут мы препирались. Возможно, если бы я попросила смиренно, она бы согласилась. Но я бодалась с ней как последняя овца, я мотала головой, била копытом и блеяла довольно твердо, что она должна ответить на вопросы, что мы договаривались, не имеете права, подведете людей. В конце концов я ей надоела.
- А ведь вы мне вначале показались милой! - осуждающе заметила она.
У меня забурчало в животе. Мной овладело какое-то бесшабашное состояние, когда не то что море по колено, но и горы по локоть.
- У вас хлеб есть?
- Что? Хлеб? При чем здесь хлеб?
- Есть или нет?
- Я не ем хлеба!
- Тогда суп! - брякнула я.
Разумеется, меня выставили. Но чем больше она злилась, тем тверже я вставала на ноги. К концу разговора я смеялась. Первый раз за много времени, если не считать истеричного хрюканья в ванной.
- Вы наглая! - сказала она мне напоследок.
Я ухмыльнулась. Я так долго не знала, какая я, так долго вместо меня ходил кто-то, состоявший из горя, страха и усталости, что малейшая определенность радовала. Значит, наглая, но поначалу милая. Уже что-то. Из этого можно было выращивать себя заново.
Но когда я уже спускалась по лестнице, она крикнула сверху:
- Что у вас случилось?
У меня умер дедушка, - сказала я, задрав голову, - а бабушка так сильно любила его, что сошла с ума, в буквальном смысле. Она прожила еще целый год, это очень много, мы сами чуть с ума не сошли, нет, пожалуй, все-таки сошли немного, у нас очень сильны семейные связи, мы тесно привязаны друг к другу. Ее забрали в больницу, там было невыносимо, я оказалась не готова к тому, что увидела, я никогда не знала, что люди могут жить и умирать так ужасно, мне совсем мало лет, я просто дурочка, я ничего не умею, кроме как держать спину, и даже это, как выяснилось, не очень успешно.
Я ничего не сказала ей, конечно.
- За интервью зайдете завтра, - крикнула она. - Пусть пришлют другого, не вас. А вы - идиотка.
Значит, милая, наглая и идиотка.
Довольно много лет уже прошло. Во мне, кажется, мало что изменилось, разве что наглость закончилась. Женщина еще жива, она глубокая старуха с плохим характером.
Когда-то я вспоминала ее каждый день со смешанным чувством благодарности и стыда. Потом все реже. Потом благодарность ушла, остался только стыд. Потом стало наоборот.
А потом я её забыла. Когда дни опять начались новые, каждый день - новый.
про двигатель прогресса
Обсуждали тут с френдессой джинсу в блогах. Я сразу вспомнила, как некий сотрудник издательства на заре моей писательской деятельности уговаривал меня запихать в книжку рекламу. Небольшую такую рекламку, милую такую рекламку, которую никто из читателей даже и не заметит, а денежку с этого можно будет поиметь неплохую. Нет, не макароны, как могли сейчас подумать любители детективов. И даже не крем от целлюлита. И даже не волшебные таблетки от головной боли.
Сотрудник собирался заключить договор с конторой, продающей мелки от тараканов.
И он на полном серьезе обсуждал это со мной.
Ну как обсуждал... Пытался.
Надо сказать, первой моей реакцией на эту инициативу был вовсе не смех, а чистое здоровое бешенство. Я очень плохо отношусь к продакт плейсменту и оправдать его в книге могу при одном условии: у автора болен ребенок (папа, бабушка) и требуются деньги на лечение. Тут и на паперть пойдешь, не то что лапшу рекламировать.
Отщелкав в ярости зубами и отогнав сотрудника на достаточное расстояние, я немного пришла в себя и оценила смешную сторону происходящего. Приободренный сотрудник подошел снова. «Всего в паре-тройке мест! - умоляюще сказал он. - Читатели даже не заметят!»
Как, завопила я, как в детективе должны быть прописаны мелки от тараканов, чтобы это не было заметно?!
А я вам покажу, стеснительно сказал сотрудник. Вы убедитесь, как ювелирно, как нежно и деликатно введены мелки в ваш текст, и сами примчитесь подписывать договор и получать по нему приятную денежку!
Небольшое отступление: почти во всех контрактах подобного рода прописано, что иметь дело с рекламируемой продукцией должен не какой-нибудь второстепенный персонаж, а один из главных.
В моем случае - сквозной.
То есть сыщик Макар Илюшин ).
Вечер ожидания прошел у нас с мужем весело.
( Collapse )
Сотрудник собирался заключить договор с конторой, продающей мелки от тараканов.
И он на полном серьезе обсуждал это со мной.
Ну как обсуждал... Пытался.
Надо сказать, первой моей реакцией на эту инициативу был вовсе не смех, а чистое здоровое бешенство. Я очень плохо отношусь к продакт плейсменту и оправдать его в книге могу при одном условии: у автора болен ребенок (папа, бабушка) и требуются деньги на лечение. Тут и на паперть пойдешь, не то что лапшу рекламировать.
Отщелкав в ярости зубами и отогнав сотрудника на достаточное расстояние, я немного пришла в себя и оценила смешную сторону происходящего. Приободренный сотрудник подошел снова. «Всего в паре-тройке мест! - умоляюще сказал он. - Читатели даже не заметят!»
Как, завопила я, как в детективе должны быть прописаны мелки от тараканов, чтобы это не было заметно?!
А я вам покажу, стеснительно сказал сотрудник. Вы убедитесь, как ювелирно, как нежно и деликатно введены мелки в ваш текст, и сами примчитесь подписывать договор и получать по нему приятную денежку!
Небольшое отступление: почти во всех контрактах подобного рода прописано, что иметь дело с рекламируемой продукцией должен не какой-нибудь второстепенный персонаж, а один из главных.
В моем случае - сквозной.
То есть сыщик Макар Илюшин ).
Вечер ожидания прошел у нас с мужем весело.
( Collapse )
и о духовном
Есть у меня знакомый - такой самоуглубленный молодой человек лет сорока пяти. Молод душой, естественно. Я заметила - если некто заявляет, что он молод душой, то лицо и фигура, скорее всего, безжалостному ходу времени сопротивлялись без особого успеха.
Но речь не о том.
Он любитель порассуждать на тему «какая я личность». «Добр ли я? Духовен ли?» - вопрошает он и принимается самозабвенно копаться в движениях своей души, не дожидаясь ответа посторонних. Что они могут понимать, в конце концов.
Однажды случилось так, что я находилась в дурном настроении и не была расположена наблюдать эти мыльные пузыри рефлексии. О чем ему и сказала.
Знакомый мой был озадачен. Обычно я внимала ему терпеливо и даже не совсем безучастно. Он разразился нравоучительной лекцией на тему, что внутренний рост индивидуума обеспечивается лишь тем, что...
На росте я его снова перебила. "- Индивидуум в норме вообще не должен задаваться вопросом «какой я человек», - злобно сказала я. - Что за пустое кокетливое любопытство. Спрашивать надо «что я делаю». Вот из того, что ты делаешь, и вырастает то, какой ты человек".
Нехитрое и довольно спорное это утверждение произвело на моего знакомого неожиданное воздействие. Он воспринял его как оскорбление (хотя ничего подобного я не имела в виду) и запальчиво выкрикнул:
- А сама-то ты чем занимаешься? Вот конкретно сейчас - а?
Не знаю, какого ответа он ожидал. Возможно, я должна была признаться в каком-нибудь откровенном душераздирающем мещанстве вроде маникюра или варки борща, и после этого, найдя в своем глазу не просто бревно, а полноценную лесопилку, устыдиться и зарыдать. Или наоборот: сообщить, что я одной рукой лечу больных лейкемией, а другой разливаю воду и раздаю презервативы детям Африки - и тогда зарыдал бы уже он.
- Брею попу морской свинье, - ответила я.
Это была правда. У меня сидела тогда на передержке свинья чрезвычайной лохматости, приученная терпеть триммер.
Знакомый замолчал. Не знаю, какие бездны открывались ему, пока он осмысливал мои слова. Что можно сказать о личности человека, бреющего свинью? Добр ли он? Духовен ли?
Требовалась универсальная реакция, и мой знакомый не оплошал.
- Не ожидал от тебя! - веско сказал он, ухитрившись очистить голос от налета любых эмоций, так что я вольна была присваивать его словам любое содержание, от «ты удивительная и неповторимая» до «фигасе вы быдло, Алена».
Но судя по тому, что последние три месяца он не звонит, вторая трактовка ближе к истине.
ЗЫ: вот такая была свинья. Примерно.
[какая]
Но речь не о том.
Он любитель порассуждать на тему «какая я личность». «Добр ли я? Духовен ли?» - вопрошает он и принимается самозабвенно копаться в движениях своей души, не дожидаясь ответа посторонних. Что они могут понимать, в конце концов.
Однажды случилось так, что я находилась в дурном настроении и не была расположена наблюдать эти мыльные пузыри рефлексии. О чем ему и сказала.
Знакомый мой был озадачен. Обычно я внимала ему терпеливо и даже не совсем безучастно. Он разразился нравоучительной лекцией на тему, что внутренний рост индивидуума обеспечивается лишь тем, что...
На росте я его снова перебила. "- Индивидуум в норме вообще не должен задаваться вопросом «какой я человек», - злобно сказала я. - Что за пустое кокетливое любопытство. Спрашивать надо «что я делаю». Вот из того, что ты делаешь, и вырастает то, какой ты человек".
Нехитрое и довольно спорное это утверждение произвело на моего знакомого неожиданное воздействие. Он воспринял его как оскорбление (хотя ничего подобного я не имела в виду) и запальчиво выкрикнул:
- А сама-то ты чем занимаешься? Вот конкретно сейчас - а?
Не знаю, какого ответа он ожидал. Возможно, я должна была признаться в каком-нибудь откровенном душераздирающем мещанстве вроде маникюра или варки борща, и после этого, найдя в своем глазу не просто бревно, а полноценную лесопилку, устыдиться и зарыдать. Или наоборот: сообщить, что я одной рукой лечу больных лейкемией, а другой разливаю воду и раздаю презервативы детям Африки - и тогда зарыдал бы уже он.
- Брею попу морской свинье, - ответила я.
Это была правда. У меня сидела тогда на передержке свинья чрезвычайной лохматости, приученная терпеть триммер.
Знакомый замолчал. Не знаю, какие бездны открывались ему, пока он осмысливал мои слова. Что можно сказать о личности человека, бреющего свинью? Добр ли он? Духовен ли?
Требовалась универсальная реакция, и мой знакомый не оплошал.
- Не ожидал от тебя! - веско сказал он, ухитрившись очистить голос от налета любых эмоций, так что я вольна была присваивать его словам любое содержание, от «ты удивительная и неповторимая» до «фигасе вы быдло, Алена».
Но судя по тому, что последние три месяца он не звонит, вторая трактовка ближе к истине.
ЗЫ: вот такая была свинья. Примерно.
[какая]
я просто не могу поверить
пятьдесят правил японской женщины
Сегодня проскользнула где-то ссылка на пятьдесят правил современной японской женщины.
И там среди всякой прелестной девичьей фигни вроде «уметь носить джинсы», «красиво писать иероглифы» и «любить ухаживать за кожей» вдруг попалось совершенно неожиданное, просто ошеломившее меня.
«Больше плакать о других, чем о себе».
Бог ты мой, откуда? Откуда это в продвинутой себялюбивой даме, которая должна «уметь сама укладывать свои волосы», «смотреть в зеркало хотя бы раз в два часа» и «следовать трендам»?
Возможно ли вообще такое - плакать о других больше, чем о себе, любимой? И зачем ей это, легкомысленной счастливой красавице, которая «имеет много любимых людей» и столь же много «приятелей для встреч»?
Есть, конечно, совершенно невыполнимые правила. ( Collapse )( Collapse )
И там среди всякой прелестной девичьей фигни вроде «уметь носить джинсы», «красиво писать иероглифы» и «любить ухаживать за кожей» вдруг попалось совершенно неожиданное, просто ошеломившее меня.
«Больше плакать о других, чем о себе».
Бог ты мой, откуда? Откуда это в продвинутой себялюбивой даме, которая должна «уметь сама укладывать свои волосы», «смотреть в зеркало хотя бы раз в два часа» и «следовать трендам»?
Возможно ли вообще такое - плакать о других больше, чем о себе, любимой? И зачем ей это, легкомысленной счастливой красавице, которая «имеет много любимых людей» и столь же много «приятелей для встреч»?
Есть, конечно, совершенно невыполнимые правила. ( Collapse )( Collapse )
