Category: здоровье
Человек из дома напротив-2
Начало – здесь
3
Сказать, что я изумился, – значит ничего не сказать. Кюветы, фотоувеличитель в углу – совершенно такой, как был у меня, когда в юности я увлекался фотографией и сам печатал снимки; бутылки с реактивами, воронки и мензурки; наконец, светильник с красным фонарем... Я оказался в любительской фотолаборатории.
Но не оборудование поразило меня, а глянцевые листы, приколотые к пробковой доске над столом.
Это были репортажные снимки. Четыре снимка, сделанные не меньше десяти лет назад. Я так уверенно определяю срок, потому что с первого взгляда узнал людей, пойманных камерой.
Артем Матусевич.
Эмиль Осин.
Борька Лобан.
Люба Сенцова.
Мои сокурсники, с которыми я водил дружбу во времена студенчества!
И все они были мертвы.
[читать дальше]
Не на фотографиях, нет. Там, в черно-белой реальности, они были живы и совсем молоды. Третий курс? Четвертый? У Любки короткий ежик на голове: значит, третий. К началу учебного года она побрилась налысо, а любопытствующим и острякам заявляла, что проходит курс химиотерапии. Я бы побоялся шутить такими вещами, но Любке было начхать. Волосы у нее росли быстрее, чем трава по весне, и к концу сентября она уже пользовалась расческой, а те, кто поверил в ее выдумку, плевали ядом ей вслед.
Эмиль был сфотографирован в кафе, Матусевич – за рулем своей «тойоты», насупившийся Борька курил возле факультета, а Сенцова переходила улицу, глядя чуть мимо фотографа. Казалось, еще немного, и насмешливый взгляд упрется в меня, рассматривающего ее спустя восемь лет после того, как нога в черном мартинсе ступила на зебру.
Никого из них не осталось в живых. Я слышал, что Любка ввязалась в пьяную драку, а Осин сломал себе шею, свалившись в неогороженную яму, оставленную строителями. Про Артема толком не знаю – кажется, сердечный приступ. Борька Лобан утонул.
И вот они здесь, передо мной, на стене подвальной комнаты, в доме, где я оказался по чистой случайности.
Этого просто не могло быть.
Я взлетел по лестнице и обежал комнаты, заглядывая под кровати и в шкафы. Кто-то был здесь, в моем коттедже. Кто-то распечатал и повесил фотографии моих покойных приятелей, и произошло это недавно – поверхность двух кювет была еще влажной.
4
Рытвин ответил на мой звонок почти сразу.
– Никита! Рад слышать. Неужели сдал мою халупу? Я надеялся...
– Илья Евгеньевич, – перебил я, – у кого еще есть ключи от вашего дома?
– Э-э-э... Ни у кого! Только у нас с тобой.
– Не может быть! Вспомните, пожалуйста!
Я выдумал потенциальных клиентов, которые пожелали осмотреть подвал, а там неожиданно для всех оказалась лаборатория. О снимках на пробковой доске упоминать не стал.
– Это какая-то глупость, ей-богу, – с искренней, как мне показалось, растерянностью, сказал Рытвин. – Что за лаборатория? Я не фотограф. Ник, ты не бухой ли, часом?
– У кого еще есть ключи? – настойчиво повторил я.
Однако Рытвин стоял на своем. В конце концов он, похоже, решил, что это какой-то розыгрыш, и, благодушно похохатывая, повесил трубку.
А я остался в доме с фотографиями, которым неоткуда было здесь взяться.
У меня не имелось логического объяснения происходящему. Какой-то иррациональный страх мешал вновь спуститься в подвал; я запер верхнюю дверь, за которой начиналась лестница, и в совершенном смятении вернулся в свою обжитую комнату.
Два часа спустя электричка «Москва – Владимир» увозила меня из города. Я ехал к Тане. Моя прекрасная сестра – воплощенное благоразумие, и если кто и мог рассеять этот морок, то лишь она.
5
Вернулся я спустя четыре дня, совершенно успокоившийся. Таня убедила меня, что это недобрый розыгрыш хозяина, который, несомненно, навел обо мне справки, прежде чем передавать ключи от своего дома, и развесил в подвале фотографии, позаимствовав их у кого-нибудь из моих бывших сокурсников. Вряд ли он догадывался, какая участь постигла моих приятелей. Странная жестокая мистификация – только и всего.
Я напомнил сестре про кюветы. Она пожала плечами: должно быть, они были наполнены водой и за несколько месяцев высохли не полностью.
О женщина, оплот здравомыслия! О ясный практический ум! Я вошел в дом, весело насвистывая, как человек, которому сделали прививку от нелепых страхов. Отличный день! Мне даже удалось забежать на ипподром и посмотреть заезд. Бегущие лошади – невероятное зрелище. Именно то, что требовалось, чтобы окончательно прийти в норму.
Не стоило устраивать в подвале мемориал моего студенческого прошлого. Я неторопливо спустился, чтобы забрать снимки.
Распахнулась дверь, вспыхнул свет, и мне бросилось в глаза, что фотографий стало пять.
На пятом снимке был я.
6
Не помню, как швырял вещи в сумку. Мое первое осознанное воспоминание – тяжелый ключ, который подпрыгивает в моем кулаке, точно упрямое живое существо, не желающее лезть в замочную скважину.
В конце концов я просто сунул его в карман. Пусть в этот проклятый дом заходит кто хочет! У меня стучали зубы. Бежать! Бежать к сестре, в гостиницу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я вцепился в сумку и кинулся к дороге, но тут за моей спиной приглушенно зазвонил телефон.
Я забыл на столе свой сотовый.
Я стоял и слушал, как он надрывается, – старый телефон с царапинами на корпусе, служивший мне верой и правдой последние пять лет, – и понимал, что без него уходить нельзя. И дело даже не в том, что мне необходимо постоянно быть на связи, нет. Просто это было как... как оставить врагу свой талисман.
Фотографии смеющейся сестры, глупое селфи в кинотеатре, номер Алисы, ее сообщения, которые я так и не стер...
Нельзя все это бросить.
Я поставил сумку на землю, быстро зашел в дом, схватил надрывающийся телефон, увидел незнакомый номер на экране, подумал: «Спамеры, мать их!» – а в следующую секунду меня ударили по голове и я провалился в темноту.
3
Сказать, что я изумился, – значит ничего не сказать. Кюветы, фотоувеличитель в углу – совершенно такой, как был у меня, когда в юности я увлекался фотографией и сам печатал снимки; бутылки с реактивами, воронки и мензурки; наконец, светильник с красным фонарем... Я оказался в любительской фотолаборатории.
Но не оборудование поразило меня, а глянцевые листы, приколотые к пробковой доске над столом.
Это были репортажные снимки. Четыре снимка, сделанные не меньше десяти лет назад. Я так уверенно определяю срок, потому что с первого взгляда узнал людей, пойманных камерой.
Артем Матусевич.
Эмиль Осин.
Борька Лобан.
Люба Сенцова.
Мои сокурсники, с которыми я водил дружбу во времена студенчества!
И все они были мертвы.
[читать дальше]
Не на фотографиях, нет. Там, в черно-белой реальности, они были живы и совсем молоды. Третий курс? Четвертый? У Любки короткий ежик на голове: значит, третий. К началу учебного года она побрилась налысо, а любопытствующим и острякам заявляла, что проходит курс химиотерапии. Я бы побоялся шутить такими вещами, но Любке было начхать. Волосы у нее росли быстрее, чем трава по весне, и к концу сентября она уже пользовалась расческой, а те, кто поверил в ее выдумку, плевали ядом ей вслед.
Эмиль был сфотографирован в кафе, Матусевич – за рулем своей «тойоты», насупившийся Борька курил возле факультета, а Сенцова переходила улицу, глядя чуть мимо фотографа. Казалось, еще немного, и насмешливый взгляд упрется в меня, рассматривающего ее спустя восемь лет после того, как нога в черном мартинсе ступила на зебру.
Никого из них не осталось в живых. Я слышал, что Любка ввязалась в пьяную драку, а Осин сломал себе шею, свалившись в неогороженную яму, оставленную строителями. Про Артема толком не знаю – кажется, сердечный приступ. Борька Лобан утонул.
И вот они здесь, передо мной, на стене подвальной комнаты, в доме, где я оказался по чистой случайности.
Этого просто не могло быть.
Я взлетел по лестнице и обежал комнаты, заглядывая под кровати и в шкафы. Кто-то был здесь, в моем коттедже. Кто-то распечатал и повесил фотографии моих покойных приятелей, и произошло это недавно – поверхность двух кювет была еще влажной.
4
Рытвин ответил на мой звонок почти сразу.
– Никита! Рад слышать. Неужели сдал мою халупу? Я надеялся...
– Илья Евгеньевич, – перебил я, – у кого еще есть ключи от вашего дома?
– Э-э-э... Ни у кого! Только у нас с тобой.
– Не может быть! Вспомните, пожалуйста!
Я выдумал потенциальных клиентов, которые пожелали осмотреть подвал, а там неожиданно для всех оказалась лаборатория. О снимках на пробковой доске упоминать не стал.
– Это какая-то глупость, ей-богу, – с искренней, как мне показалось, растерянностью, сказал Рытвин. – Что за лаборатория? Я не фотограф. Ник, ты не бухой ли, часом?
– У кого еще есть ключи? – настойчиво повторил я.
Однако Рытвин стоял на своем. В конце концов он, похоже, решил, что это какой-то розыгрыш, и, благодушно похохатывая, повесил трубку.
А я остался в доме с фотографиями, которым неоткуда было здесь взяться.
У меня не имелось логического объяснения происходящему. Какой-то иррациональный страх мешал вновь спуститься в подвал; я запер верхнюю дверь, за которой начиналась лестница, и в совершенном смятении вернулся в свою обжитую комнату.
Два часа спустя электричка «Москва – Владимир» увозила меня из города. Я ехал к Тане. Моя прекрасная сестра – воплощенное благоразумие, и если кто и мог рассеять этот морок, то лишь она.
5
Вернулся я спустя четыре дня, совершенно успокоившийся. Таня убедила меня, что это недобрый розыгрыш хозяина, который, несомненно, навел обо мне справки, прежде чем передавать ключи от своего дома, и развесил в подвале фотографии, позаимствовав их у кого-нибудь из моих бывших сокурсников. Вряд ли он догадывался, какая участь постигла моих приятелей. Странная жестокая мистификация – только и всего.
Я напомнил сестре про кюветы. Она пожала плечами: должно быть, они были наполнены водой и за несколько месяцев высохли не полностью.
О женщина, оплот здравомыслия! О ясный практический ум! Я вошел в дом, весело насвистывая, как человек, которому сделали прививку от нелепых страхов. Отличный день! Мне даже удалось забежать на ипподром и посмотреть заезд. Бегущие лошади – невероятное зрелище. Именно то, что требовалось, чтобы окончательно прийти в норму.
Не стоило устраивать в подвале мемориал моего студенческого прошлого. Я неторопливо спустился, чтобы забрать снимки.
Распахнулась дверь, вспыхнул свет, и мне бросилось в глаза, что фотографий стало пять.
На пятом снимке был я.
6
Не помню, как швырял вещи в сумку. Мое первое осознанное воспоминание – тяжелый ключ, который подпрыгивает в моем кулаке, точно упрямое живое существо, не желающее лезть в замочную скважину.
В конце концов я просто сунул его в карман. Пусть в этот проклятый дом заходит кто хочет! У меня стучали зубы. Бежать! Бежать к сестре, в гостиницу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я вцепился в сумку и кинулся к дороге, но тут за моей спиной приглушенно зазвонил телефон.
Я забыл на столе свой сотовый.
Я стоял и слушал, как он надрывается, – старый телефон с царапинами на корпусе, служивший мне верой и правдой последние пять лет, – и понимал, что без него уходить нельзя. И дело даже не в том, что мне необходимо постоянно быть на связи, нет. Просто это было как... как оставить врагу свой талисман.
Фотографии смеющейся сестры, глупое селфи в кинотеатре, номер Алисы, ее сообщения, которые я так и не стер...
Нельзя все это бросить.
Я поставил сумку на землю, быстро зашел в дом, схватил надрывающийся телефон, увидел незнакомый номер на экране, подумал: «Спамеры, мать их!» – а в следующую секунду меня ударили по голове и я провалился в темноту.
весна
Сначала на подоконнике возникла муха с бородатыми ногами, затем, деликатно погудев, вошёл в форточку шмель, и наконец на шторе обнаружилась дрожащая божья коровка. В ответ на предложение полететь-на-небо-принести-нам-хлеба обмочилась. Это паломничество насекомых наводит на мысль, что тепла ещё долго не будет.
На улице толкается ветер. Пылевые смерчи носятся по тротуару, встречная собака колли парусит всем телом. И посреди летящих оберток, окурков, сухих листьев, обрывков рекламных листовок и пивных крышек стоит невозмутимый дворник и созерцает мусорную вакханалию. Идеальная модель для памятника освобождённому Сизифу: камень валяется под ногами, а плешивый Сизиф сворачивает самокрутку и беззлобно сплёвывает на горный склон.
Пока рассматривала божью коровку, вспомнила, как один дедушкин знакомый перенес урологическую операцию и на вопросы о здоровье полюбил отвечать «струя крепчает!», чем вводил в смущение женщин-коллег. Продолжалось это до тех пор, пока его случайно не услышала жена.
– Хоть что-то у тебя крепчает! – прошипела она, и с тех пор коллега на вопросы о здоровье краснел и говорил, что спасибо, всё хорошо, и шрам больше не тревожит, и вообще самочувствие отличное.
В пасхальную ночь за окном услышала тихий нежный перезвон колоколов. Изумилась, посмотрела на часы – начало второго. Прежде по ночам никогда не звонили, даже на большие праздники.
Сперва мне подумалось, что бить сейчас в колокола не совсем гуманно, ведь по соседству с храмом жилые дома, где спят люди. Но перезвон был так прекрасен, что я невольно отвлеклась от сочувствия разбуженным бедолагам. Он плыл издалека и в то же время звучал рядом, наполняя всю комнату, и чем дольше я слушала, тем радостнее мне становилось. Не знаю, как лучше объяснить, но в его однообразной мелодичности и в самом деле была радость, а ещё прощение всем, и обещание, что смерти не будет, а раз так, думала я, благоговейно внимая ангельским звукам, пусть звонят когда хотят, потому что для этой вести нет неподходящего времени.
Колокола всё пели и пели, разгоняя тьму. Я зашла на кухню, чтобы открыть окно, и обнаружила, что всё это время звенела батарея бутылок на холодильнике.
Три виски, три коньяка, два хереса и пиво. Я проникалась благодатью под звон непочатого бухла.
Каждый раз в таких случаях вспоминаю фразу, что человек есть устройство по переработке треша в царствие небесное. Она не об этом, но и об этом тоже.
На улице толкается ветер. Пылевые смерчи носятся по тротуару, встречная собака колли парусит всем телом. И посреди летящих оберток, окурков, сухих листьев, обрывков рекламных листовок и пивных крышек стоит невозмутимый дворник и созерцает мусорную вакханалию. Идеальная модель для памятника освобождённому Сизифу: камень валяется под ногами, а плешивый Сизиф сворачивает самокрутку и беззлобно сплёвывает на горный склон.
Пока рассматривала божью коровку, вспомнила, как один дедушкин знакомый перенес урологическую операцию и на вопросы о здоровье полюбил отвечать «струя крепчает!», чем вводил в смущение женщин-коллег. Продолжалось это до тех пор, пока его случайно не услышала жена.
– Хоть что-то у тебя крепчает! – прошипела она, и с тех пор коллега на вопросы о здоровье краснел и говорил, что спасибо, всё хорошо, и шрам больше не тревожит, и вообще самочувствие отличное.
В пасхальную ночь за окном услышала тихий нежный перезвон колоколов. Изумилась, посмотрела на часы – начало второго. Прежде по ночам никогда не звонили, даже на большие праздники.
Сперва мне подумалось, что бить сейчас в колокола не совсем гуманно, ведь по соседству с храмом жилые дома, где спят люди. Но перезвон был так прекрасен, что я невольно отвлеклась от сочувствия разбуженным бедолагам. Он плыл издалека и в то же время звучал рядом, наполняя всю комнату, и чем дольше я слушала, тем радостнее мне становилось. Не знаю, как лучше объяснить, но в его однообразной мелодичности и в самом деле была радость, а ещё прощение всем, и обещание, что смерти не будет, а раз так, думала я, благоговейно внимая ангельским звукам, пусть звонят когда хотят, потому что для этой вести нет неподходящего времени.
Колокола всё пели и пели, разгоняя тьму. Я зашла на кухню, чтобы открыть окно, и обнаружила, что всё это время звенела батарея бутылок на холодильнике.
Три виски, три коньяка, два хереса и пиво. Я проникалась благодатью под звон непочатого бухла.
Каждый раз в таких случаях вспоминаю фразу, что человек есть устройство по переработке треша в царствие небесное. Она не об этом, но и об этом тоже.
Объявление
На этот раз каконец-то Москва).
Друзья мои, по поводу выхода "Бумажного занавеса" будет две встречи:
первая - 6 октября в 18.00 в "Молодой гвардии" (Большая Полянка, д.28)
вторая - 10 октября в 18.00 в "Библио-глобусе" (Мясницкая ул., д. 6/3, стр. 1)
Буду рада всех видеть. Даже тех некоторых, кто с традиционными вопросами-мемами про старичков и самолечение нетрадиционной медициной ).
Друзья мои, по поводу выхода "Бумажного занавеса" будет две встречи:
первая - 6 октября в 18.00 в "Молодой гвардии" (Большая Полянка, д.28)
вторая - 10 октября в 18.00 в "Библио-глобусе" (Мясницкая ул., д. 6/3, стр. 1)
Буду рада всех видеть. Даже тех некоторых, кто с традиционными вопросами-мемами про старичков и самолечение нетрадиционной медициной ).
секатор
– Вася! – говорю я. – Где секатор?
Накануне мы сражались с терновником. Куст этот озверевший прёт на Васин огород. У куста щупальца, как у ктулху, у него в подбрюшье сухие кишки крепко сросшихся веток. По ночам из его зарослей раздается странный хруст, вызывающий в воображении неприятный образ сработавшей мышеловки. Птица падает замертво, пролетая над ним, и ни костей потом не найти, ни перьев.
А мы были воины света. Поющие в терновнике, вот кто были мы с Василием, и орали боевую песню "Мы лёд под ногами майора".
Но нынче второй день битвы. А секатора с ручками, обмотанными изолентой, нигде нет.
– Вася! – говорю я. – Где секатор?
( Collapse )
Накануне мы сражались с терновником. Куст этот озверевший прёт на Васин огород. У куста щупальца, как у ктулху, у него в подбрюшье сухие кишки крепко сросшихся веток. По ночам из его зарослей раздается странный хруст, вызывающий в воображении неприятный образ сработавшей мышеловки. Птица падает замертво, пролетая над ним, и ни костей потом не найти, ни перьев.
А мы были воины света. Поющие в терновнике, вот кто были мы с Василием, и орали боевую песню "Мы лёд под ногами майора".
Но нынче второй день битвы. А секатора с ручками, обмотанными изолентой, нигде нет.
– Вася! – говорю я. – Где секатор?
( Collapse )
дублёнка
Однажды году эдак в девяносто восьмом у мамы случились деньги.
Ну как деньги.
Нет, если бы их заставили позировать на фоне маминой зарплаты, то даже очень скептически настроенный человек понял бы: конечно, деньги! На фоне маминой зарплаты даже моя студенческая стипендия выглядела солидной прибавкой к семейному бюджету.
И мы с мамой отправились покупать мне дублёнку.
Хотя лично я полагала, что зимней одежды хватает.
Во-первых, перешитое бабушкино пальто. Бабушка у меня метр с кепкой в прыжке и с комплекцией Нонны Мордюковой. Я могла в её пальто замотаться три раза или ночевать в нём, растянув на колышках. Но портниха нам попалась сильно оторванная от реальности. Результат её работы свидетельствовал о неоспоримой уверенности, что девицу формата "исхудавший суслик" удастся до зимы раскормить до пятидесятого размера. В результате я болталась в пальто, как тычинка в проруби.
Во-вторых, древняя мамина дублёнка. В прошлой жизни эта вещь была танковой броней и в новой инкарнации сохранила вес и пуленепробиваемость. Каждый раз, когда я ее надевала, меня прибивало к земле, как Портоса гранитной глыбой. В этой чёртовой дубленке владелец физически не мог замёрзнуть. Не потому, что она была очень уж тёплая, а потому что таскать на себе двадцать кило закостеневшей овечьей шкуры очень способствует согреванию в любых погодных условиях.
Вот этот роскошный парк верхней одежды матушка и решила обновить. Для чего торжественно повела меня на рынок.
Там её гордость и энтузиазм несколько поутихли. Как мы ни приценивались, вариантов было немного. Премии хватало либо на рукав от дублёнки, либо на подкладку от шубы. Я видела, как гаснет мамина радость, и уже готовилась клятвенно заверять её, что мечтаю носить бабушкино пальто до пенсии, а еще лучше до порога крематория.
Но тут навстречу нам выплыла продавщица в пуховом платке.
[читать дальше]
Платок был как-то хитро завязан тюрбаном у неё на голове, и под ним всего было много: щёк, рта, подбородка – всего, кроме глаз. Вместо них имелись два острых зрачка, и на эти зрачки нас накололи как на иголки, двух глупых беспечных бабочек с премией в дырявом кармане.
Через две минуты перед мамой уже расстилали на прилавке роскошные дубленки. Серые, синие, изумрудно-зеленые! Они, правда, были очень тонкими и довольно странными наощупь: как подмерзший картон. Я смутно ощущала, что здесь что-то не то, но продавщица, словно верный оруженосец, уже высвобождала меня из брони моей старой овчины, накидывала что-то легкое и серебристое, тащила зеркало, и хвалила, и расписывала достоинства пуговиц, капюшона и карманов.
По лицу мамы я видела, что вот это новое, хрустящее и странное мне идёт.
А главное – цена. С обещанной скидкой получалось, что маминой премии как раз хватит на это чудо природы. Вернее, не совсем природы. Авторитетно улыбаясь, продавщица заверила нас, что искусственная дублёная кожа ничем не отличается от настоящей. Она даже лучше. Во-первых, легче. Во-вторых, выгоднее. В-третьих, вы посмотрите, как девочке идёт!
Девочке, разумеется, шло. После мамино-бабушкиного гардероба девочке пошла бы даже коробка из-под пылесоса.
А главное, прибавила доверительно продавщица, ни один баран не пострадал.
И моя сияющая от радости мама обменяла свои кровно заработанные на эту дубленку. Баран не пострадал, а две овцы с премией не в счёт.
Следующие два года прошли для меня под знаком бубна. Начиная с октября я шаманила, чтобы зима выдалась мягкой. Потому что в плане сохранения тепла новая дублёнка могла конкурировать с той самой коробкой из-под телевизора.
Эта сволочь не грела. Вообще. Совершенно.
Фактурой она напоминала вымоченный в рассоле и хорошо окрашенный картон. Качеством – его же. Хорошего в ней был только цвет: серебристый, с отливом в синеву.
Две зимы я люто мёрзла. Зато в совершенстве освоила принцип многослойности, лет на десять опередив модный тренд. На моё счастье, под папин американский свитер можно было поддеть что угодно и ещё место для папы осталось бы. Тогда же я очень полюбила длинные шарфы, которыми обматывалась как пулеметной лентой. И перемещалась до института короткими перебежками.
Сжечь эту серебристую хрень к чёртовой бабушке мне не позволяло одно простое соображение. Вы понимаете какое, правда? Мама была так счастлива каждое утро видеть меня в этой проклятой дублёнке, что я не могла отправить её в нокаут известием о том, что именно мы приобрели. Я понимала, как важна для нее была эта покупка. Мысль о том, что моё здоровье для неё гораздо важнее, не приходила мне в голову. Восемнадцатилетние девочки бывают настолько же стойкими, насколько и тупыми.
Два года спустя я заработала свои первые приличные деньги, купила пуховик и наконец-то перестала считать зиму наказанием за все мои совокупные грехи в предыдущих воплощениях.
Пару лет назад, выбирая матушке куртку, я вспомнила эту историю.
– Мам, – говорю, – а помнишь дублёнку, которую мы с тобой купили?
– Конечно, помню, – спокойно отвечает маменька. – Терпеть её не могла.
Я выронила из рук вешалку с чем-то итальянским за многотыщ.
– Что?! – хриплю. – Что ты сказала?
– Ужасная была дублёнка, – качает головой маменька. – Цвет как у протухшей редьки. Но ты с такой радостью её носила... Я не хотела тебя огорчать.
Иногда мне в голову приходят разные бессмысленные вопросы. Кто виноват, например. И что с этими виноватыми делать. Понятно, что никто и казнить, но кому-то же хочется сказать спасибо за две зимы, выстужавшие меня до костей, а свой идиотизм я уже отблагодарила со всей свойственной мне пылкостью.
Потом я смотрю на маму, которая до сих пор так и не научилась отличать поддельную кожу от настоящей, и думаю, что никому ничего не надо говорить. В конце концов, если бы не та покупка, я бы так и не освоила принцип многослойности.
И хотя в жизни он больше никогда мне не пригодился, мысль о том, что я это умею, греет значительно лучше искусственной китайской дублёнки.
Ну как деньги.
Нет, если бы их заставили позировать на фоне маминой зарплаты, то даже очень скептически настроенный человек понял бы: конечно, деньги! На фоне маминой зарплаты даже моя студенческая стипендия выглядела солидной прибавкой к семейному бюджету.
И мы с мамой отправились покупать мне дублёнку.
Хотя лично я полагала, что зимней одежды хватает.
Во-первых, перешитое бабушкино пальто. Бабушка у меня метр с кепкой в прыжке и с комплекцией Нонны Мордюковой. Я могла в её пальто замотаться три раза или ночевать в нём, растянув на колышках. Но портниха нам попалась сильно оторванная от реальности. Результат её работы свидетельствовал о неоспоримой уверенности, что девицу формата "исхудавший суслик" удастся до зимы раскормить до пятидесятого размера. В результате я болталась в пальто, как тычинка в проруби.
Во-вторых, древняя мамина дублёнка. В прошлой жизни эта вещь была танковой броней и в новой инкарнации сохранила вес и пуленепробиваемость. Каждый раз, когда я ее надевала, меня прибивало к земле, как Портоса гранитной глыбой. В этой чёртовой дубленке владелец физически не мог замёрзнуть. Не потому, что она была очень уж тёплая, а потому что таскать на себе двадцать кило закостеневшей овечьей шкуры очень способствует согреванию в любых погодных условиях.
Вот этот роскошный парк верхней одежды матушка и решила обновить. Для чего торжественно повела меня на рынок.
Там её гордость и энтузиазм несколько поутихли. Как мы ни приценивались, вариантов было немного. Премии хватало либо на рукав от дублёнки, либо на подкладку от шубы. Я видела, как гаснет мамина радость, и уже готовилась клятвенно заверять её, что мечтаю носить бабушкино пальто до пенсии, а еще лучше до порога крематория.
Но тут навстречу нам выплыла продавщица в пуховом платке.
[читать дальше]
Платок был как-то хитро завязан тюрбаном у неё на голове, и под ним всего было много: щёк, рта, подбородка – всего, кроме глаз. Вместо них имелись два острых зрачка, и на эти зрачки нас накололи как на иголки, двух глупых беспечных бабочек с премией в дырявом кармане.
Через две минуты перед мамой уже расстилали на прилавке роскошные дубленки. Серые, синие, изумрудно-зеленые! Они, правда, были очень тонкими и довольно странными наощупь: как подмерзший картон. Я смутно ощущала, что здесь что-то не то, но продавщица, словно верный оруженосец, уже высвобождала меня из брони моей старой овчины, накидывала что-то легкое и серебристое, тащила зеркало, и хвалила, и расписывала достоинства пуговиц, капюшона и карманов.
По лицу мамы я видела, что вот это новое, хрустящее и странное мне идёт.
А главное – цена. С обещанной скидкой получалось, что маминой премии как раз хватит на это чудо природы. Вернее, не совсем природы. Авторитетно улыбаясь, продавщица заверила нас, что искусственная дублёная кожа ничем не отличается от настоящей. Она даже лучше. Во-первых, легче. Во-вторых, выгоднее. В-третьих, вы посмотрите, как девочке идёт!
Девочке, разумеется, шло. После мамино-бабушкиного гардероба девочке пошла бы даже коробка из-под пылесоса.
А главное, прибавила доверительно продавщица, ни один баран не пострадал.
И моя сияющая от радости мама обменяла свои кровно заработанные на эту дубленку. Баран не пострадал, а две овцы с премией не в счёт.
Следующие два года прошли для меня под знаком бубна. Начиная с октября я шаманила, чтобы зима выдалась мягкой. Потому что в плане сохранения тепла новая дублёнка могла конкурировать с той самой коробкой из-под телевизора.
Эта сволочь не грела. Вообще. Совершенно.
Фактурой она напоминала вымоченный в рассоле и хорошо окрашенный картон. Качеством – его же. Хорошего в ней был только цвет: серебристый, с отливом в синеву.
Две зимы я люто мёрзла. Зато в совершенстве освоила принцип многослойности, лет на десять опередив модный тренд. На моё счастье, под папин американский свитер можно было поддеть что угодно и ещё место для папы осталось бы. Тогда же я очень полюбила длинные шарфы, которыми обматывалась как пулеметной лентой. И перемещалась до института короткими перебежками.
Сжечь эту серебристую хрень к чёртовой бабушке мне не позволяло одно простое соображение. Вы понимаете какое, правда? Мама была так счастлива каждое утро видеть меня в этой проклятой дублёнке, что я не могла отправить её в нокаут известием о том, что именно мы приобрели. Я понимала, как важна для нее была эта покупка. Мысль о том, что моё здоровье для неё гораздо важнее, не приходила мне в голову. Восемнадцатилетние девочки бывают настолько же стойкими, насколько и тупыми.
Два года спустя я заработала свои первые приличные деньги, купила пуховик и наконец-то перестала считать зиму наказанием за все мои совокупные грехи в предыдущих воплощениях.
Пару лет назад, выбирая матушке куртку, я вспомнила эту историю.
– Мам, – говорю, – а помнишь дублёнку, которую мы с тобой купили?
– Конечно, помню, – спокойно отвечает маменька. – Терпеть её не могла.
Я выронила из рук вешалку с чем-то итальянским за многотыщ.
– Что?! – хриплю. – Что ты сказала?
– Ужасная была дублёнка, – качает головой маменька. – Цвет как у протухшей редьки. Но ты с такой радостью её носила... Я не хотела тебя огорчать.
Иногда мне в голову приходят разные бессмысленные вопросы. Кто виноват, например. И что с этими виноватыми делать. Понятно, что никто и казнить, но кому-то же хочется сказать спасибо за две зимы, выстужавшие меня до костей, а свой идиотизм я уже отблагодарила со всей свойственной мне пылкостью.
Потом я смотрю на маму, которая до сих пор так и не научилась отличать поддельную кожу от настоящей, и думаю, что никому ничего не надо говорить. В конце концов, если бы не та покупка, я бы так и не освоила принцип многослойности.
И хотя в жизни он больше никогда мне не пригодился, мысль о том, что я это умею, греет значительно лучше искусственной китайской дублёнки.
(no subject)
Однажды я была довольно несчастна, и мне предстояло брать интервью у относительно известной в нашем городе женщины. Так получилось, в общем, случайно. Это было время, когда все мои дни стали бэушные, застиранные, как плацкартная простыня, и нужно было мучительно проживать их раз за разом - какой-то ограниченный набор дней, например, "неделька". Я помнила умом, но не чувствами, что существовало время, когда каждый день был новый - подумать только, новый. Свеженький, с иголочки, не пользованный. Но мне таких дней больше не выпадало.
Был март, затасканный до черных дыр на снегу. Я шла на интервью вместо другого человека и отчетливо чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У меня в руках был список вопросов, первые пять я выучила наизусть. Я теребила этот лист в пальцах так долго, что протерла в нем дыры.
Я вошла в очень чистый подъезд, стащила шапку, размотала шарф. За мной остались лужи на полу. И в лифте натекло. И в коридоре. Я представила, что сейчас вытеку - и все, с концами. Будет грязная сопливая лужа, потом ее вытрут. Ну и славно.
Дверь открыла женщина, с которой мне предстояло беседовать.
[Spoiler (click to open)]
- Что у вас с лицом? - хмуро спросила она, не здороваясь.
Этот вопрос внезапно выбил меня из колеи. Я смотрела на нее и не знала, что отвечать. Вообще-то я привела себя в порядок перед тем, как выйти из дома. Я даже репетировала улыбку, и получалось, по-моему, убедительно. Но вот человек, который видит меня впервые, сходу определяет, что дела мои плохи. Вряд ли она настолько проницательна. Значит, дело во мне.
Надо было как-то оправдаться.
- День выдался тяжелый, - сказала я, сделав над собой усилие. Часы где-то в глубине квартиры прокуковали десять утра. У меня не день выдался тяжелый, а год, но новость о том, что это явственно отражается на моем прекрасном молодом лице, ввергла меня в панику. Как если бы я весь этот год проходила с табличкой «подайте на домики для бездомных поросят». Эмоциональная побирушка. Я вдруг начала понимать необъяснимую мягкость в отношении ко мне некоторых коллег.
- Вы что, сейчас заплачете? - подозрительно спросила женщина.
Я помотала головой и выпрямила спину. «В любой непонятной ситуации выпрямляй спину», - говорила бабушка, не совсем так, но близко.
- Ну я же вижу, - сердито сказала женщина. - Что вы мне подбородок-то выпячиваете? Господи, да что вы все какие нервные, молодежь! Ничего же страшного не случилось! Сколько вы так ходите - пару часов?
Пару часов?
- Не вздумайте реветь! - предупредила она. - Выставлю!
Я сползла на пол и заревела. И по сию пору этот факт является одним из самых позорных в моей биографии. Я рыдала в квартире незнакомого человека, хотя одним из негласных правил нашей семьи был категорический запрет на слезы при посторонних. Мы не плакали в больнице, не плакали на похоронах, я не плакала, когда мыла чужих старух, вытаскивая их с нянечкой из палаты - опухших, полуживых, дурно пахнущих - чтобы мне разрешили помыть мою собственную. Бабушка волновалась, спрашивала, когда придет муж. Я не плакала. «Держи спину». Дедушка скоро вернется, повернись-ка, вот здесь не намылили.
Женщина выругалась довольно грубо и ушла. Потом в меня что-то вливали почти силой, что-то презрительно говорили о несчастной любви, какая несчастная любовь, что за глупости, я всегда была счастлива, меня всегда любили, но это в какой-то момент оказалось не важно.
- Встаньте, - брезгливо сказала женщина, когда прошло очень много времени. - Отдайте стакан. Да отдайте же, что вы вцепились! Идите в ванную! Умойтесь! И прекратите дрожать.
Она подняла меня и подтолкнула в спину. Я обнаружила, что иду в одних носках. И без куртки. Когда она успела снять с меня ботинки и куртку, я совершенно не понимала. Коридор был длинный, шагов десять, и меня шатало так, что я передвигалась от стены к стене красивым зигзагом.
- Если упадете, поднимать не буду! - предупредили сзади. - Я вам не нанималась.
Я просипела, что не упаду. Это была правда. Впервые за долгое время я чувствовала свое тело. Эта женщина имела полное право ни о чем меня не спрашивать, сделать вид, что все в порядке, что к ней каждое утро заходят девушки со скомканными лицами, но она спросила, и я расценила это как участие. Почему-то именно от человека, о котором ходила слава существа недоброго и весьма нетерпимого, это участие было очень значимо.
К шестому шагу я прямо-таки окрепла. У меня вдруг свело живот от голода, я жутко захотела есть. Если попросить у нее кусок хлеба, подумала я, она не откажет.
Я открыла дверь в ванную комнату, внутри уже горел свет, и в зеркале увидела свою распухшую физиономию, зверски перепачканную чернилами.
Сначала я даже не поняла, что это. Потом вспомнила: вопросы для интервью! Записанные жирной шариковой ручкой. Размокшие под снегом. Оставившие следы на пальцах, которыми я провела по лицу, разматывая шарф.
Она спросила, что у меня с лицом, потому что к ней явилась замарашка. Вот и всё.
- Вы что, опять рыдаете? - возмутились из-за двери.
Я сквозь икоту выдавила, что нет.
Не было никакого участия. Меня никто не жалел, не считал нужным проявить заботу. Она просто выразила недовольство тем фактом, что к ней прислали чумазую девицу.
Если доброта подняла меня на ноги, то отсутствие доброты прочно утвердило в этом положении. Парадоксально, но факт. Никогда не знаешь, что тебя добьет, а что наоборот. Я отмыла лицо и вышла из ванной.
- Куртка ваша там! - она ткнула, где именно.
- Интервью, - сказала я.
Она засмеялась.
- Интервью, - повторила я. - Без него не уйду.
Десять минут мы препирались. Возможно, если бы я попросила смиренно, она бы согласилась. Но я бодалась с ней как последняя овца, я мотала головой, била копытом и блеяла довольно твердо, что она должна ответить на вопросы, что мы договаривались, не имеете права, подведете людей. В конце концов я ей надоела.
- А ведь вы мне вначале показались милой! - осуждающе заметила она.
У меня забурчало в животе. Мной овладело какое-то бесшабашное состояние, когда не то что море по колено, но и горы по локоть.
- У вас хлеб есть?
- Что? Хлеб? При чем здесь хлеб?
- Есть или нет?
- Я не ем хлеба!
- Тогда суп! - брякнула я.
Разумеется, меня выставили. Но чем больше она злилась, тем тверже я вставала на ноги. К концу разговора я смеялась. Первый раз за много времени, если не считать истеричного хрюканья в ванной.
- Вы наглая! - сказала она мне напоследок.
Я ухмыльнулась. Я так долго не знала, какая я, так долго вместо меня ходил кто-то, состоявший из горя, страха и усталости, что малейшая определенность радовала. Значит, наглая, но поначалу милая. Уже что-то. Из этого можно было выращивать себя заново.
Но когда я уже спускалась по лестнице, она крикнула сверху:
- Что у вас случилось?
У меня умер дедушка, - сказала я, задрав голову, - а бабушка так сильно любила его, что сошла с ума, в буквальном смысле. Она прожила еще целый год, это очень много, мы сами чуть с ума не сошли, нет, пожалуй, все-таки сошли немного, у нас очень сильны семейные связи, мы тесно привязаны друг к другу. Ее забрали в больницу, там было невыносимо, я оказалась не готова к тому, что увидела, я никогда не знала, что люди могут жить и умирать так ужасно, мне совсем мало лет, я просто дурочка, я ничего не умею, кроме как держать спину, и даже это, как выяснилось, не очень успешно.
Я ничего не сказала ей, конечно.
- За интервью зайдете завтра, - крикнула она. - Пусть пришлют другого, не вас. А вы - идиотка.
Значит, милая, наглая и идиотка.
Довольно много лет уже прошло. Во мне, кажется, мало что изменилось, разве что наглость закончилась. Женщина еще жива, она глубокая старуха с плохим характером.
Когда-то я вспоминала ее каждый день со смешанным чувством благодарности и стыда. Потом все реже. Потом благодарность ушла, остался только стыд. Потом стало наоборот.
А потом я её забыла. Когда дни опять начались новые, каждый день - новый.
Был март, затасканный до черных дыр на снегу. Я шла на интервью вместо другого человека и отчетливо чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. У меня в руках был список вопросов, первые пять я выучила наизусть. Я теребила этот лист в пальцах так долго, что протерла в нем дыры.
Я вошла в очень чистый подъезд, стащила шапку, размотала шарф. За мной остались лужи на полу. И в лифте натекло. И в коридоре. Я представила, что сейчас вытеку - и все, с концами. Будет грязная сопливая лужа, потом ее вытрут. Ну и славно.
Дверь открыла женщина, с которой мне предстояло беседовать.
[Spoiler (click to open)]
- Что у вас с лицом? - хмуро спросила она, не здороваясь.
Этот вопрос внезапно выбил меня из колеи. Я смотрела на нее и не знала, что отвечать. Вообще-то я привела себя в порядок перед тем, как выйти из дома. Я даже репетировала улыбку, и получалось, по-моему, убедительно. Но вот человек, который видит меня впервые, сходу определяет, что дела мои плохи. Вряд ли она настолько проницательна. Значит, дело во мне.
Надо было как-то оправдаться.
- День выдался тяжелый, - сказала я, сделав над собой усилие. Часы где-то в глубине квартиры прокуковали десять утра. У меня не день выдался тяжелый, а год, но новость о том, что это явственно отражается на моем прекрасном молодом лице, ввергла меня в панику. Как если бы я весь этот год проходила с табличкой «подайте на домики для бездомных поросят». Эмоциональная побирушка. Я вдруг начала понимать необъяснимую мягкость в отношении ко мне некоторых коллег.
- Вы что, сейчас заплачете? - подозрительно спросила женщина.
Я помотала головой и выпрямила спину. «В любой непонятной ситуации выпрямляй спину», - говорила бабушка, не совсем так, но близко.
- Ну я же вижу, - сердито сказала женщина. - Что вы мне подбородок-то выпячиваете? Господи, да что вы все какие нервные, молодежь! Ничего же страшного не случилось! Сколько вы так ходите - пару часов?
Пару часов?
- Не вздумайте реветь! - предупредила она. - Выставлю!
Я сползла на пол и заревела. И по сию пору этот факт является одним из самых позорных в моей биографии. Я рыдала в квартире незнакомого человека, хотя одним из негласных правил нашей семьи был категорический запрет на слезы при посторонних. Мы не плакали в больнице, не плакали на похоронах, я не плакала, когда мыла чужих старух, вытаскивая их с нянечкой из палаты - опухших, полуживых, дурно пахнущих - чтобы мне разрешили помыть мою собственную. Бабушка волновалась, спрашивала, когда придет муж. Я не плакала. «Держи спину». Дедушка скоро вернется, повернись-ка, вот здесь не намылили.
Женщина выругалась довольно грубо и ушла. Потом в меня что-то вливали почти силой, что-то презрительно говорили о несчастной любви, какая несчастная любовь, что за глупости, я всегда была счастлива, меня всегда любили, но это в какой-то момент оказалось не важно.
- Встаньте, - брезгливо сказала женщина, когда прошло очень много времени. - Отдайте стакан. Да отдайте же, что вы вцепились! Идите в ванную! Умойтесь! И прекратите дрожать.
Она подняла меня и подтолкнула в спину. Я обнаружила, что иду в одних носках. И без куртки. Когда она успела снять с меня ботинки и куртку, я совершенно не понимала. Коридор был длинный, шагов десять, и меня шатало так, что я передвигалась от стены к стене красивым зигзагом.
- Если упадете, поднимать не буду! - предупредили сзади. - Я вам не нанималась.
Я просипела, что не упаду. Это была правда. Впервые за долгое время я чувствовала свое тело. Эта женщина имела полное право ни о чем меня не спрашивать, сделать вид, что все в порядке, что к ней каждое утро заходят девушки со скомканными лицами, но она спросила, и я расценила это как участие. Почему-то именно от человека, о котором ходила слава существа недоброго и весьма нетерпимого, это участие было очень значимо.
К шестому шагу я прямо-таки окрепла. У меня вдруг свело живот от голода, я жутко захотела есть. Если попросить у нее кусок хлеба, подумала я, она не откажет.
Я открыла дверь в ванную комнату, внутри уже горел свет, и в зеркале увидела свою распухшую физиономию, зверски перепачканную чернилами.
Сначала я даже не поняла, что это. Потом вспомнила: вопросы для интервью! Записанные жирной шариковой ручкой. Размокшие под снегом. Оставившие следы на пальцах, которыми я провела по лицу, разматывая шарф.
Она спросила, что у меня с лицом, потому что к ней явилась замарашка. Вот и всё.
- Вы что, опять рыдаете? - возмутились из-за двери.
Я сквозь икоту выдавила, что нет.
Не было никакого участия. Меня никто не жалел, не считал нужным проявить заботу. Она просто выразила недовольство тем фактом, что к ней прислали чумазую девицу.
Если доброта подняла меня на ноги, то отсутствие доброты прочно утвердило в этом положении. Парадоксально, но факт. Никогда не знаешь, что тебя добьет, а что наоборот. Я отмыла лицо и вышла из ванной.
- Куртка ваша там! - она ткнула, где именно.
- Интервью, - сказала я.
Она засмеялась.
- Интервью, - повторила я. - Без него не уйду.
Десять минут мы препирались. Возможно, если бы я попросила смиренно, она бы согласилась. Но я бодалась с ней как последняя овца, я мотала головой, била копытом и блеяла довольно твердо, что она должна ответить на вопросы, что мы договаривались, не имеете права, подведете людей. В конце концов я ей надоела.
- А ведь вы мне вначале показались милой! - осуждающе заметила она.
У меня забурчало в животе. Мной овладело какое-то бесшабашное состояние, когда не то что море по колено, но и горы по локоть.
- У вас хлеб есть?
- Что? Хлеб? При чем здесь хлеб?
- Есть или нет?
- Я не ем хлеба!
- Тогда суп! - брякнула я.
Разумеется, меня выставили. Но чем больше она злилась, тем тверже я вставала на ноги. К концу разговора я смеялась. Первый раз за много времени, если не считать истеричного хрюканья в ванной.
- Вы наглая! - сказала она мне напоследок.
Я ухмыльнулась. Я так долго не знала, какая я, так долго вместо меня ходил кто-то, состоявший из горя, страха и усталости, что малейшая определенность радовала. Значит, наглая, но поначалу милая. Уже что-то. Из этого можно было выращивать себя заново.
Но когда я уже спускалась по лестнице, она крикнула сверху:
- Что у вас случилось?
У меня умер дедушка, - сказала я, задрав голову, - а бабушка так сильно любила его, что сошла с ума, в буквальном смысле. Она прожила еще целый год, это очень много, мы сами чуть с ума не сошли, нет, пожалуй, все-таки сошли немного, у нас очень сильны семейные связи, мы тесно привязаны друг к другу. Ее забрали в больницу, там было невыносимо, я оказалась не готова к тому, что увидела, я никогда не знала, что люди могут жить и умирать так ужасно, мне совсем мало лет, я просто дурочка, я ничего не умею, кроме как держать спину, и даже это, как выяснилось, не очень успешно.
Я ничего не сказала ей, конечно.
- За интервью зайдете завтра, - крикнула она. - Пусть пришлют другого, не вас. А вы - идиотка.
Значит, милая, наглая и идиотка.
Довольно много лет уже прошло. Во мне, кажется, мало что изменилось, разве что наглость закончилась. Женщина еще жива, она глубокая старуха с плохим характером.
Когда-то я вспоминала ее каждый день со смешанным чувством благодарности и стыда. Потом все реже. Потом благодарность ушла, остался только стыд. Потом стало наоборот.
А потом я её забыла. Когда дни опять начались новые, каждый день - новый.
про двигатель прогресса
Обсуждали тут с френдессой джинсу в блогах. Я сразу вспомнила, как некий сотрудник издательства на заре моей писательской деятельности уговаривал меня запихать в книжку рекламу. Небольшую такую рекламку, милую такую рекламку, которую никто из читателей даже и не заметит, а денежку с этого можно будет поиметь неплохую. Нет, не макароны, как могли сейчас подумать любители детективов. И даже не крем от целлюлита. И даже не волшебные таблетки от головной боли.
Сотрудник собирался заключить договор с конторой, продающей мелки от тараканов.
И он на полном серьезе обсуждал это со мной.
Ну как обсуждал... Пытался.
Надо сказать, первой моей реакцией на эту инициативу был вовсе не смех, а чистое здоровое бешенство. Я очень плохо отношусь к продакт плейсменту и оправдать его в книге могу при одном условии: у автора болен ребенок (папа, бабушка) и требуются деньги на лечение. Тут и на паперть пойдешь, не то что лапшу рекламировать.
Отщелкав в ярости зубами и отогнав сотрудника на достаточное расстояние, я немного пришла в себя и оценила смешную сторону происходящего. Приободренный сотрудник подошел снова. «Всего в паре-тройке мест! - умоляюще сказал он. - Читатели даже не заметят!»
Как, завопила я, как в детективе должны быть прописаны мелки от тараканов, чтобы это не было заметно?!
А я вам покажу, стеснительно сказал сотрудник. Вы убедитесь, как ювелирно, как нежно и деликатно введены мелки в ваш текст, и сами примчитесь подписывать договор и получать по нему приятную денежку!
Небольшое отступление: почти во всех контрактах подобного рода прописано, что иметь дело с рекламируемой продукцией должен не какой-нибудь второстепенный персонаж, а один из главных.
В моем случае - сквозной.
То есть сыщик Макар Илюшин ).
Вечер ожидания прошел у нас с мужем весело.
( Collapse )
Сотрудник собирался заключить договор с конторой, продающей мелки от тараканов.
И он на полном серьезе обсуждал это со мной.
Ну как обсуждал... Пытался.
Надо сказать, первой моей реакцией на эту инициативу был вовсе не смех, а чистое здоровое бешенство. Я очень плохо отношусь к продакт плейсменту и оправдать его в книге могу при одном условии: у автора болен ребенок (папа, бабушка) и требуются деньги на лечение. Тут и на паперть пойдешь, не то что лапшу рекламировать.
Отщелкав в ярости зубами и отогнав сотрудника на достаточное расстояние, я немного пришла в себя и оценила смешную сторону происходящего. Приободренный сотрудник подошел снова. «Всего в паре-тройке мест! - умоляюще сказал он. - Читатели даже не заметят!»
Как, завопила я, как в детективе должны быть прописаны мелки от тараканов, чтобы это не было заметно?!
А я вам покажу, стеснительно сказал сотрудник. Вы убедитесь, как ювелирно, как нежно и деликатно введены мелки в ваш текст, и сами примчитесь подписывать договор и получать по нему приятную денежку!
Небольшое отступление: почти во всех контрактах подобного рода прописано, что иметь дело с рекламируемой продукцией должен не какой-нибудь второстепенный персонаж, а один из главных.
В моем случае - сквозной.
То есть сыщик Макар Илюшин ).
Вечер ожидания прошел у нас с мужем весело.
( Collapse )
